Владимир Орлов - Истощение времени (сборник)

Машина остановилась на развилке Курагинского и Артемовского шоссе, на «перевалке». Букварь километра три шагал к своему поселку под светлеющим небом, и с придорожных травинок прыгали на его кеды розовые капельки росы.

Букварь обогнул клуб, контору и столовую и вышел к женскому общежитию. Окно в Ольгину комнату было открыто.

Стараясь не шуметь, он вытащил из кармана блокнот и карандаш, вырвал из блокнота листок, послюнявил карандаш и, высунув язык, начал старательно водить по листку. Он написал крупными печатными буквами, словно хотел подчеркнуть этим значительность написанного: «Все-таки они есть».

Потом подумал и добавил жирный восклицательный знак.

Он положил листок на подоконник и придавил его холодным соленым арбузом.

Спиркин спал, а Виталий сидел у окна и читал книгу.

– Ты это чего? – шепотом спросил Букварь.

– Чешу интеллект, – буркнул Виталий.

Букварь сделал вид, что людям так и полагается – в третьем часу ночи «чесать интеллект». Он зевнул, расстегнул ковбойку и начал стелить постель.

Букварь стелил постель медленно. Ждал, что Виталий начнет расспрашивать и даст ему выговориться. Но Виталий перелистывал страницы. Букварь двигал кроватью, шуршал одеялом, а потом подошел к столу и стал греметь графином и гремел до тех пор, пока Виталий не поднял голову и не спросил: «Где ты был?»

Букварь подсел к нему и начал рассказывать, торопясь и окая. Он говорил долго, часа полтора или два, видел, как желтеет и голубеет небо, а Виталий сидел рядом с ним молча, держа на коленях книгу, и на лице у него снова было ироническое и снисходительное выражение старца, знающего все и беседующего с младенцем.

Когда Букварь иссяк, Виталий спросил:

– Значит, ты сходил в Мекку? Бродил босиком по пыльным камням? И все понял? Ну а если бы Мекки под боком не оказалось? Что тогда?

– При чем тут Мекка? Разве дело только в Шушенском? Просто нужен был толчок…

– Ах, тебе нужен был толчок! – сообразил Виталий.

Старец открыл книгу и долго искал страницу, брошенную им. Букварь встал. Он не чувствовал себя обиженным, он понимал, что Виталий не видит сейчас букв, и надо только пробиться через его ироническую броню и узнать, что он думает.

– Понимаешь, Виталий, – сказал Букварь, – просто я не согласен жить, как хочешь ты. Понимаешь, поет ведь только натянутая струна.

Сравнение это Букварю понравилось, и он повторил его.

– Ты, стало быть, хочешь петь? – спросил Виталий.

– Я тебе сказал.

– Ну и пожалуйста. Ты хочешь петь. А я хочу кашлять. Я хочу скрипеть. Мне это нравится. Все относительно.

– В том-то и дело, что наше время совсем не для скрипящих людей. – Букварь взмахнул рукой от нетерпения, от желания переубедить этого смеющегося над ним старца. – Наш век – это век Ленина, а не Гамлета.

Он засопел обиженно и расстроенно и отошел к столу. И вдруг в спину ему, словно боясь, что разговор может оборваться, Виталий начал быстро:

– Старик, я читал где-то: на земле успели пожить семьдесят семь миллиардов людей. То, что они нам оставили: Акрополь, Кремль, Эйфелева башня, унитазы и губная помада, – радует только живых. Семидесяти семи миллиардам до этого нет дела. Кешка вошел в семьдесят восьмой миллиард… Виталий Леонтьев и Андрей Колокшин тоже из семьдесят восьмого…

– Это я уже однажды слышал.

– Понимаешь, я могу согласиться с твоей теорией капель, я тоже хочу жить для того, чтобы люди построили самое совершенное общество и были такими, как Ленин. Но я помню всегда: «А меня не будет!»

– Это трусость! – вскипел Букварь.

– Если бы я был трусом, – побледнев, встал Виталий, – я бы не приехал сюда, в Саяны. Если бы я не хотел понять, не хотел переубедить себя…

Он снова взял книгу. Губы его были сжаты, и Букварь понял, что Виталий рассердился всерьез. Он сидел у окна голый по пояс, и Букваря опять поразил контраст коричневого, мускулистого, молодого тела, сильного и живого, и старческого лица, усталого и безразличного.

«Макарий, – подумал вдруг Букварь, – Макарий… Нет, на самом деле что-то есть…»

Он вспомнил библейского старика с фрески Феофана Грека, виденной им на репродукции в толстой книжке о Новгороде Великом. Дряхлый пустынник, с полузакрытыми, уставшими глазами, весь в морщинах коротких белильных мазков, отстранялся иссохшими руками от всего, что еще видели щели его глаз, от этого суетливого мира, от жизни, бессмысленной и ненужной.

Пустынник еще ничего не знал о стронции-девяносто и о том, что можно устроиться зрителем на стадионе…

Букварю стало неловко за высказанные им обидные слова, и, чтобы смягчить их, он начал говорить о категориях общих:

– Помнишь, мы толковали о физиологии? Я тоже за многоцветие человека. Только за многоцветие красок ярких, радужных и чистых. Без клякс. Я согласен, в человеке два начала, и все же в наши дни уже нельзя спекулировать физиологией, оправдывать ею…

– Это меня не волнует, – сказал Виталий.

– А что тебя волнует?

– Ничто не волнует.

Букварь засопел, подошел к своей кровати, вытащил из-под нее чемодан, открыл его и начал копаться в нем рассеянно, забыв, зачем он его открыл.

Он был расстроен, и не из-за последней фразы Виталия, а из-за того, что так и не сумел ничего передать Виталию. Он ругал себя за косноязычие, за дурацкие мозги, всегда в самые важные моменты подсказывающие ему не свои собственные слова, простые и естественные, а чужие, повторяющиеся сотни раз, затасканные, поучающие, а потому неубедительные. Еще он подумал, вообще, наверное, нельзя найти такие слова, которые передали бы все, что было в нем после вчерашнего дня. Но эта мысль не успокоила его, а, наоборот, расстроила еще больше.

Руки Букваря отыскали две фотографии – Кошурникова и Фиделя, – принадлежавшие когда-то Кешке. Букварь подошел к простенку между двумя окнами и демонстративно повесил недалеко от кровати Виталия обе фотографии.

Он обернулся и увидел, как зашевелились красные оттопыренные уши Спиркина, как поднялось с подушки мраморное лицо, как обрадованно захлопали короткие ресницы.

– Букварь! Бродяга! Явился! Где ж ты был?

Спиркин соскочил с кровати, сунул ноги в зеленые штаны и, подтягивая их, сообщил:

– А мы уж тут переволновались. К Зойке бегали. И она волновалась. Ты бы хоть предупредил. Я с трудом, но заснул. А Виталий, видишь, совсем не ложился…

Виталий, как будто его вывели из себя слова Спиркина, как будто они уличили его в чем-то постыдном, захлопнул книгу, встал, и его баскетбольные ноги четко прошагали к дверям.

Спиркин покосился на Букваря и пожал плечами.

– Букварь, ты, говорят, ездил в Абакан?

– Да, Зойк, ездил.

– Иди, пообщаемся.