Георгий Лоншаков - Горшок черного проса

«На обратном пути заеду в Ярцево», — решил Филатов, хотя знал, что, если бы даже не сказал сам себе мысленно этих слов, руки его все равно бы сделали свое дело и машина свернула бы на давно знакомый проселок, что вел в Ярцево. А пока она летела по ровной, как стрела, дороге к Амуру и словно уносила его в прошлое.

…Через три месяца после разгрома Германии умолкли залпы пушек и на полях Маньчжурии, и наступил наконец долгожданный мир — без привычных сводок Совинформбюро, бесконечных эшелонов, идущих на фронт, без бабьего воя над похоронками… Лично для лейтенанта Филатова война закончилась благополучно, если не считать ранения на Курской дуге, контузии, оглушившей его под Кенигсбергом, и ожогов, опаливших в сгоревшем на подходах к Линькоу танке. Постепенно уходили в прошлое воспоминания о боях, ночных маршах, уши отвыкали от грохота двигателей и лязга гусениц, и только иногда, во снах, сидел он, словно наяву, в тесной башне танка и дышал его горячим, смешанным с гарью воздухом. Ярким фейерверком осталось в памяти возвращение с победой. Звуки оркестров, баянов, шумные встречи на вокзалах, пьянящие первые дни и месяцы мира.

Тяжело было воевать, терять на больших и малых дорогах войны своих боевых товарищей. Но не легче было оставшимся в живых солдатам начинать мирную жизнь. Только тогда Филатов со всей горечью и глубиной осознал: как же не хватало всех тех, кто остался лежать в одиночных и братских могилах под Москвой и Берлином, в бывшей Пруссии, Маньчжурии. От осиротевших сел и деревень веяло тихой печалью, и нельзя было без сожаления и боли смотреть на полуголодных ребятишек, на согнутых горем и нуждою овдовевших женщин. С какой завистью и тоскою смотрели они вослед своим счастливым подругам, к которым вернулись, пусть даже израненные, пусть даже искалеченные, мужья… Сердце не одного бывалого солдата дрогнуло, когда, забыв про женскую скромность, про гордость, зазывали сельские красавицы с надеждой на нечаянное счастье победителей, возвращавшихся по домам через пограничную область из Китая.

— Солдатики, чего же вы? Может, останетесь? Чего же вы все мимо? Чем не жизнь у нас? И хата есть, и хозяйство, и работа… Земли-то у нас вон сколько! Так, может быть, останетесь, солдатики? А? Чем я не невеста?

Сколько раз слышал Филатов такие разговоры на железнодорожных станциях и полустанках, забитых воинскими эшелонами. Но загорался зеленый свет семафоров, и уходили, продвигались эшелоны дальше в Забайкалье, в Сибирь, в глубь России, где такие же красавицы, в таких же опустошенных войной селах, ждали своих женихов, а жены — мужей, для которых уготовлена была лихая, непочатого края, работа. Поэтому отшучивались солдаты, возвращавшиеся домой, брали на всякий случай адреса, пили из протянутых женскими руками крынок молоко, квас, холодную дальневосточную воду, дарили взамен шелковые китайские платки, цветные японские косынки, коробки трофейных галет, перламутровые авторучки, ласково поглядывали на ждущих мужского тепла и ласк женщин и, позвякивая медалями, запрыгивали по первому паровозному гудку в товарные, обклеенные плакатами вагоны. Эшелоны уходили, полустанки и станции пустели в ожидании новых поездов, женщины расходились по домам, чтобы завтра снова наведаться на перроны, где уже другие голоса, под другие баяны и гармони пели веселые, а иногда и грустные солдатские песни.

Но бывало и такое: оставался солдат на каком-нибудь полустанке, снимал выгоревшую на ратных дорогах пилотку и, решительно махнув рукой, говорил товарищам:

— Киньте-ка, братцы, мой сидор! Знать, здесь моя судьба!

И тогда оживала, оживлялась, приходила в движение солдатская масса, кто-то с шутками-прибаутками подавал оставшемуся вещмешок или трофейный чемодан и вдобавок старшина нагружал еще кучей консервных банок, хлеба, не забывал выделить из общего запаса бутылку-другую трофейного вина. И вела женщина солдата по перрону и дальше полевой дорогой в село, ободряя его ласковой улыбкой, а он топал рядом с нею с вещмешком за плечами, провожаемый напутствиями друзей до тех пор, пока не скрывался за ближайшим пригорком…

Филатову же не надо было ни ехать далеко, ни оставаться по такому вот случаю — он был коренным дальневосточником, до войны учился здесь в сельскохозяйственном техникуме, да не успел закончить. Вернувшись в город после демобилизации, встретился с одним из своих бывших однокашников по техникуму — тот на фронте не был из-за плохого зрения и работал в обкоме партии заведующим сельскохозяйственным отделом. Он-то и уговорил Филатова пойти к нему инструктором.

— Работа, правда, не очень денежная, но интересная. Область наша, сам знаешь, какая громадина, а у нас в аппарате людей не хватает. Ты в самый раз подходишь. Нам нужны люди с образованием и авторитетом. А самые авторитетные сейчас — фронтовики. Хоть в селе, хоть в городе. Ты — весь в орденах и медалях. Это лучше любой агитации, понимаешь?..

И началась для Филатова обкомовская работа: командировки, поездки, собрания, посевные и уборочные кампании… Все пошло по какому-то раз и навсегда заведенному кругу. Машины в обкоме были, а шоферов недоставало. Недолго думая, сдал на права и стал сам ездить на видавшем виды, списанном армейском «виллисе». И когда объехал на нем всю область, перед ним впервые во всем драматизме предстала картина послевоенного села.

…Однажды осенью сорок седьмого года, объезжая районы, чтобы набрать, наскрести в колхозах последние недостающие для выполнения плана пять тысяч пудов хлеба, оказался он на своем «виллисе» в Ярцеве. Унылый открылся его взору пейзаж: обветшалые, частью порубленные на дрова заборы, ни единой новой хаты, ни единого свежего бревна… После войны сюда из мужиков вернулись только трое…

Дом старика, у которого Филатов остановился на ночлег, война тоже не обошла: у дочери Назара Селиверстовича не вернулся муж. Старик шорничал на дому: упряжь-то конская в колхозе — узел на узле и узлом погоняла, да следил за шестилетним внуком Ленькой. Дочь Настя — с утра до ночи на ферме…

Зная, по каким делам приехал в колхоз Филатов, старик не отказал гостю в ночлеге, но и особого гостеприимства не проявил. Ничего хорошего не сулили в то время наезды уполномоченных. Ярцевский колхоз с великим трудом выполнил план, но в целом по району дела были не блестящими. И приезд Филатова означал, что в ярцевском колхозе, как и во многих других, останется только семенной фонд, а расчет за трудодни придется вести лишь картошкой и капустой. Вот почему старик, знавший все это, и был не очень приветлив. Кряжистый и в то же время какой-то костистый, отощавший, он долго смолил самокрутку, изредка посматривая на Филатова из-под своих косматых, поседелых бровей. Филатов чувствовал себя под этим взглядом не совсем удобно и даже пожалел, что не остался ночевать в конторе. Но он так чертовски устал от тряски, что больше уже не хотелось двигаться, да и кто знает: лучше ли будет в другом месте? Здесь хоть тишина…