Георгий Лоншаков - Горшок черного проса

— Дичаешь ты там, что ли, Семен… Возвращайся скорее. У меня какие-то нехорошие предчувствия…

Он положил трубку, ушел из райкома в гостиницу и долго сидел в тихом номере, охваченный противоречивыми чувствами, и у него было скверно на душе.

…Прошла та дождливая осень. Прошла зима. За нею наступила одна из труднейших послевоенных весен, и ему пришлось снова мотаться по области, перераспределять семенные фонды, делить чуть ли не пригоршнями бесценное зерно. Ради будущих урожаев его выскребали всюду, где могли: так было надо, зерно должно было прорасти в земле, дать новый колос, и этот великий, вечный процесс никто не имел права ни останавливать, ни прерывать.

В ту весну не стало Назара Селиверстовича… Филатов приехал в Ярцево сразу же, как только узнал об этой вести, но все же на похороны опоздал. Они сходили вместе с Настей и Ленькой на сельское кладбище. Разговор не клеился. Один лишь Ленька был несказанно рад привезенным ему гостинцам: сахарным петушкам на палочках, купленным по дороге на одном из районных базаров, простому карандашу и японской трофейной тетради, разлинованной в непривычно крупные клетки. Глядя на них, Настя сказала:

— Сынок, скажи спасибо дяде Сене за подарки…

И когда мальчуган убежал, она глухо добавила:

— И от меня за подарки спасибо… Обрадовал ты сына. Плохо ему стало, когда дед-то помер… Но прошу тебя, Семен, не приезжать к нам больше…

— Это за что же так? — удивился он.

— Ни за что, а просто… Леньке… отец нашелся…

— Родной?!

В уголках ее губ сложились горькие складки.

— Где его теперь, родного-то, взять?.. Родной под Ельней где-то лежит… А Леньке нашелся отец — и все… Понятно?

— Понятно… — ответил он и вдруг неестественно оживился.

— Настя, это же хорошо! Нет, в самом деле, это надо только приветствовать! — говорил он, морщась от фальши собственных слов. — Если он к тому же и человек неплохой… Я понимаю: и у Леньки опора будет, да и тебе полегче…

— Вот и я говорю… Ты не обижайся, Семен…

— Ну что ты, Настя! Какие здесь могут быть обиды? Я все понимаю…

— Вот и хорошо, — сказала она сдержанно и улыбнулась.

…Молодость, молодость!.. До чего же он тогда был самонадеян и неопытен в житейских делах! Ему казалось, что он все тогда понимал, а на самом деле ничего-то он не понял — подлинный смысл и тех слов и той ее сдержанной улыбки стал ясен куда позже… Да, много позже он все понял и узнал: никакого «отца» Леньке тогда не находилось, все это была неправда, ее святая неправда.

А тогда он их больше не беспокоил и не навещал, хотя чего скрывать — нет-нет да и тянуло его во время поездок, словно магнитом, в Ярцево. Однажды по какой-то нужде позвонил председателю ярцевского колхоза. Долго говорил о делах, а потом, как бы ненароком, спросил о доярке Насте Савельевой, спросил с ни к чему не обязывающей заинтересованностью: мол, как она там поживает?

— Настасья Савельева никак не поживает… — ответил председатель.

— Что? Что вы говорите?

— Нет у нас Настасьи Савельевой…

— Уехала? Куда? С мужем?

— С каким мужем? Умерла она…

— Умер-ла…

У него чуть не выпала из рук трубка.

— …А сын… Сын у нее был Ленька. Что с ним? Где он?

— Сынок поначалу на нашем колхозном иждивении был. То у одних Настиных подруг по ферме, то у других. Ну, а сейчас родственники дальние сыскались. Забрали.

— Вот как…

Он положил трубку и вытер холодный пот со лба. Работать он в тот день больше не мог, отпросился у своего зава и до поздней ночи бродил по улицам города. На следующий день взял «виллис» и поехал в Ярцево.

Без малого три десятка лет прошло с тех пор… Сколько воды утекло. Сколько прошло всяческих — больших и малых — событий… Казалось бы, время должно было залечить старые раны. А ведь вот не зарубцовываются, не заживают… И не было случая, чтобы его машина, если он был один и если пути-дороги пролегали где-то поблизости, не сворачивала на давно знакомый проселок…

Из воспоминаний, из прошлого Филатова вернула синяя полоска Амура, открывшаяся со взгорбленной на возвышенности дороги. Амур как-то сразу заставил Филатова подумать, что скоро он приедет в небольшой поселочек рыболовецкой артели. Он попросит бригадира, а если окажется дома рыбинспектор, то лучше рыбинспектора, чтобы тот свозил его на моторной лодке на острова. Он стал вспоминать и никак не мог вспомнить фамилию рыбинспектора, хотя память у него была довольно цепкой на фамилии. Это немного обескуражило Филатова, но он тут же убедил себя, что вспомнит фамилию, как только увидит рыбинспектора в лицо.

Поселок был в десяток домов и огибал уютный заливчик, служивший для рыбаков удобной бухтой. Напротив каждого дома, уткнувшись носами в песок, стояли на воде лодки. Филатов остановил машину возле избы рыбинспектора. Тот оказался дома, вытесывал во дворе топором на чурке новое весло.

— Здравия желаю, Семен Николаевич! — сказал он громко, узнав секретаря райкома.

— Здравствуй, здравствуй… э… э, — Филатов наморщил лоб, стремясь в последний момент вспомнить хотя бы имя рыбинспектора. — Федор.

— Так точно, Семен Николаевич! Хведор Хведоров!

Рыбинспектор был молод — лет пять как демобилизовался из армии, — служил пограничником. Женился на местной красавице, осел на Амуре. А вот с привычкой говорить «так точно» не расстался. Филатов, как бывший военный и потому неравнодушный к военным и нынешним и бывшим, с удовольствием любовался крепко сложенной, ладной фигурой рыбинспектора. Он чем-то напоминал ему последнего механика-водителя его «тридцатьчетверки» — Игната Гриценко — такого же светловолосого и чубатого, такого же могучего, как этот парень, потомка запорожских казаков. Он так же забавно произносил вместо «фе» — «хве». Гриценко был года на три старше лейтенанта Филатова, и это давало повод механику-водителю в иные неофициальные моменты относиться к своему командиру с иронической снисходительностью.

В минуты коротких затиший между боями — это уже в Маньчжурии — он, бывало, доставал из нагрудного кармана небольшую фотокарточку и, налюбовавшись в одиночку, — а этого ему было мало, — подходил к Филатову и говорил:

— Эх, Хвилатов… побачь-ка сюдэмо… — Фотография была небольшая, предназначенная, видимо, на паспорт, и Гриценко всегда держал ее точно так же, как костяшки домино, когда экипаж, в минуты затишья, нет-нет да и резался в «козла» на башне танка: утопив в полусогнутой огромной ладони и прикрыв сверху прокуренным большим пальцем, — Ну що, командир, бачишь? Гарна дивчина? — Он смотрел на Филатова так, словно хотел сказать: эх, командир, ну что ты в этом понимаешь?..

Под Линькоу, во время атаки на город, в августе сорок пятого, их танк был подорван бросившимся под гусеницы японским смертником.