Георгий Лоншаков - Горшок черного проса

Машина горела, как свеча, и они сами получили сильные ожоги, особенно механик-водитель. У него было опалено и обезображено все лицо. Чудом остался жив. Филатов помнит, уже по медсанбату, какие страдания приносили ожоги. Тяжелее всего было Гриценко. Но больше всего, помнится, страдал водитель оттого, что в нагрудном кармане полуистлевшего комбинезона сильно пострадала фотография его любимой девушки: наполовину обуглилась, почернела, стала ломкой.

— Подлый самураина… — огорченно бормотал Гриценко, лежа на походной медсанбатовской раскладушке и разглядывая фотографию сквозь узенькие просветы опутавших голову бинтов…

— Живешь ты, Федор, как Лев Толстой в Ясной Поляне, — сказал шутливо Филатов, оглядывая обсаженный черемухой дом рыбинспектора. — Тишина. Река. Зелень. Ни совещаний, ни заседаний. Признайся — книгу какую-нибудь пишешь?

— Тишина у нас такая, Семен Николаевич, скучать не приходится: не застаиваемся… А вы что же — на островах решили побывать?

— Да вот — решил. Скоро косить начинаем.

— Совхозы всю неделю технику забрасывали, — сказал рыбинспектор. — Шефы из Комсомольска приехали. Директор ярцевского совхоза здесь был. Две баржи с людьми отбуксировали. Косилки с тракторами переправили.

— Ну тогда, дружище, не будем терять времени. Давай-ка лодку готовить.

— Она у меня всегда наготове, Семен Николаевич.

— Тогда, как говорится, в путь! И, пожалуй, вот что: пусть твоя супруга поглядывает за машиной, чтобы ребятишки не баловали.

— Хорошо, Семен Николаевич! Сейчас скажу. Но у нас вообще-то не балуют — ни на моторках, нигде: хоть дом открытый оставляй.

Вскоре, заработав двигателем, плавно отчалила от берега «Казанка», развернувшись, качнулась на своей же волне и пошла вверх по реке, скользя над темной амурской водой. Филатов сидел впереди, рыбинспектор расположился в корме у мотора. День был жаркий, безветренный. Над зеркальной поверхностью воды струились испарения. В зыбком, прозрачном мареве порхали над водой бабочки-однодневки. Играла рыба: то слева, то справа от лодки возникали и долго расходились круги, словно кто-то невидимый бросал в воду камешки. Рыбинспектор прибавил ход, и в лодке стало свежо. После нескольких часов, проведенных в душной кабине машины, Филатову было приятно сидеть на скамейке. Он расстегнул воротник рубашки, с наслаждением подставил грудь упругим встречным струям.

Далеко позади остался поселок с крохотной бухтой, скрылись за мысом дома рыбаков, лодка, его машина. Слева, почти рядом, проплывал назад поросший черемухой, высокими травами обрывистый левый амурский берег. Метрах в шестистах виднелся низкий, молчаливо-безлюдный противоположный. Чем-то недобрым веяло от его затаенной молчаливости.

— Федоров! — крикнул, повернувшись к рыбинспектору, Филатов.

— Слушаю, Семен Николаевич…

— Подай-ка свой инструмент!

Филатов поднес к глазам потертый бинокль рыбинспектора, отрегулировал резкость и вгляделся в далекий берег. Никаких признаков жизни… Лишь тальниковые заросли да желтые полоски песков. И больше ничего.

Если переплыть Амур и идти долго на юго-восток, то можно прийти к городу Линькоу. Поля на подступах к нему были в августе сорок пятого года ареной самых жестоких боев за всю короткую, но трудную войну с Японией. Там 14 августа закончилась для него — раненного в ногу и полуобожженного — война…

Как сейчас, помнит он тот длинный, смрадный день, поросшие гаоляном поля, яркие вспышки взрывов, горящие машины. По полям ползут в гаоляне сотни опоясанных взрывчаткой смертников, ползут навстречу танкам, бросаются под гусеницы. Танки косят гаолян пулеметами, но смертники, словно призраки, возникают откуда-то из-под земли. Поля сотрясают глухие взрывы. Пахнет горелым человеческим мясом, жженым гаоляном, соляром. Идут танки по живому минному полю. В башне одного из них лейтенант Филатов. Из далекого Кенигсберга прибыла эшелонами его танковая бригада на исходные позиции Дальневосточного фронта, пробилась сквозь укрепрайон, ворвалась на Маньчжурскую равнину и, устремляясь вместе с другими частями к Линькоу, прошла с боями чуть ли не полтысячи километров. И вот то памятное поле… Бригада свернула потом с него и обошла город с южного фланга. Но танк Филатова, как и многие другие, остался догорать в гаоляне на фоне кроваво-закатного солнца… Сам Филатов оказался в госпитале. Он не видел, да и не мог видеть во всей полноте и масштабах картину войны, но он знает сейчас, как была рассечена на части, разгромлена, пленена миллионная Квантунская армия, он знает, как встречал китайский народ наших солдат в Харбине, Мукдене, Чанчуне, Порт-Артуре, и он знает, какой ценой добыта была победа. Глядя в бинокль на угрюмый противоположный берег, Филатов с неожиданно нахлынувшей теплотой вспомнил своих боевых друзей, оставшихся лежать в маньчжурской земле. Веснушчатый, рыжий, всегда улыбавшийся стрелок-радист Саша Гончаренко… Заряжающий Федя Потапов… Это ведь только из его экипажа… Спят вечным сном вдали от Родины. Вот уже три десятилетия. Вспоминаются такими, какими застал их последний бой — молодыми.

Филатов положил на колени бинокль, достал платок и протер глаза. Нет, это были не слезы, это была сухая полынная горечь, и, хотел он этого или нет, она жгла глаза.

— Пусто… Безлюдно, — сказал Филатов и, передав бинокль рыбинспектору, повторил: — Безлюдно…

— Совершенно точно, Семен Николаевич. — Наш-то берег как жил, так и живет. А вот ихний…

Они помолчали.

— Так вечно не будет, — сказал убежденно Филатов. — Не может быть так вечно, Федоров!

— Это так, — согласился рыбинспектор. — Я вот помню, мы в школе ихнего ученого изучали. Конфуция… Две с половиной тысячи лет назад жил, а его все народы чтут…

Конфуций… Филатов вдруг вспомнил портрет древнего мудреца из давнишнего учебника истории. Округлое, бесстрастное лицо утонченного восточного мыслителя, узкие прорези устремленных в вечность глаз, тоненькие усы, необычно начинающиеся от уголков рта, реденькая бородка, опускающаяся из-под нижней губы. Но Филатова школьных времен, помнится, больше всего заинтересовали на рисунке непомерно длинные, остро отточенные ногти на мизинцах изящно скрещенных над животом рук Конфуция. Последнее обстоятельство ставило в тупик тогдашнего Филатова, ибо он не мог понять, каким образом Конфуций засовывал руки в карманы без опаски сломать свои похожие на клювы цапель ногти. По его мысли, у философа была не жизнь, а мука, поскольку тот не мог из-за этих ногтей позволить себе самых элементарных вещей: скажем, сжать руки в кулаки, чтобы подраться с обидчиком, или почесать спину, не исцарапав кожу в кровь…

Молод еще рыбинспектор, и не все видится ему из бухточки маленького рыбацкого поселка. Вот и надо растолковать ему все попонятней. Потому и стал серьезен Филатов и еще раз посмотрел на противоположный берег, словно бы погруженный в доконфуцианский период…