Сергей Лисицкий - Этажи села Починки

Зная честность и душевную чистоту Пахарева, Крылов ни разу ничем не поступился ради дружбы, хотя, конечно, кое-что и мог сделать. А Пахарев, в свою очередь, уверовав в принципиальность и партийную безупречность Крылова, не мог и думать о каком-либо преимуществе для себя. Так они и строили свои отношения, как друзья, — открыто, честно и непринужденно. О грузовике же Пахарев вел разговор еще раньше, и не только с Крыловым, но и с первым секретарем обкома.

До начала совещания оставалось время, и Павел Филиппович зашел в кабинет Крылова.

— Привет, Игорь!

— Здорово, Павел, дорогой!

Они обменялись новостями. Пахарев рассказал о делах колхоза, о семье. Поделился, как успевает в учебе сын. Игорь Васильевич поведал о своих делах-заботах. Вспомнили годы войны.

— Стареем, брат, — улыбаясь, сказал Крылов, глядя на седые виски товарища.

— Что делать, время…

— Да! С тебя, брат, причитается. — Глаза Крылова загорелись веселым огоньком.

— Это за что же? — насторожился Пахарев.

— По условиям соцсоревнования «Победу» получаешь. — Он протянул руку.

Пахарев оторопело посмотрел на Крылова, рука которого повисла в воздухе. Секунду-другую Павел Филиппович как будто что-то прикидывал в уме, а потом с силой пожал протянутую руку.

— Грузовик вместо «Победы»!

— Как? — не разобрал Крылов.

— А так, на что мне эта «Победа», — горячо стал доказывать Пахарев. — У меня «газик», на худой конец Цыган есть. Подумаешь, барина нашли. Хозяйству нужны грузовые машины, а не эти драндулеты по полям кататься.

— Да не горячись ты, — улыбнулся Крылов. — Не я один решаю эти вопросы. Я, по сути дела, и говорить-то тебе раньше времени не имел права. Как другу сказал, а ты шум поднял.

— Ладно, — примирительно произнес Пахарев, — хоть и не ты один решаешь, а все-таки помоги.

Крылов посмотрел в глаза своему другу. Посмотрел и убедился: этот человек от своего не отступит. Такие не отступают.

Но то, что произошло весной прошлого года, окончательно упрочило председателя среди поселян, возвысило его в глазах у всех и сблизило еще крепче с людьми самого разного толка, возраста и характера.

Как-то раз в кабинет председателя ввалился бригадир колхозных плотников Симин и протяжным, словно у дьячка, голосом заговорил:

— Павел Филиппович, половина людей у меня на овощехранилище, другая на посадке деревьев, а завхоз требует, ругается, ветряк, мол, сносить надо. Что же мне, разорваться, что ли?..

— Погодь, не торопись, — улыбнулся одними глазами Пахарев. — Тут надо подумать, разобраться. Овощехранилище — неотложное дело — раз! — И он загнул мизинец левой руки. — Деревья у въезда в село — тоже никуда не денешься, — загнул он другой палец. — Надо сделать так, чтоб по шнуру все было! Чтобы проезжий человек сказал: «Ну и люди живут в этом селе, тороватые люди!..» Да и всем приятно: едешь, а по бокам ровным строем березы, клены, рябины там всякие… Сажай, пусть их растут, — опять улыбнулся он. — Ну, а ветряк… — Он взглянул на средний палец.

— Павел Филиппович, — перебил его Симин, — смотрел я его вчера, погнил он добре, мы же его хотели было под сарай употребить, да вряд ли. Гниль, словом, труха.

Пахарев поднялся, подошел к окну. Несколько минут они стояли и молча смотрели.

На взгорье плотная, кудрявая шапка Шилова леса. Внизу, под горою, — птицеферма. Белые косяки кур напоминали меловые пролысины, и трудно понять, где птицы, а где белеет мел.

Слева от птицефермы, над крутым оврагом, стоял ветряк. Крылья его во многих местах продырявились, а двери были выбиты. И вход чернел четким прямоугольником.

Павел Филиппович вспомнил, как в послевоенные годы, когда районная вальцовка еще не была восстановлена, пришлось обращаться к ветряку, и он, старый и щелявый, не подвел.

— Вот что, — повернулся Пахарев к Симину. — Пусть он стоит. Ну уберем мы его, пустое место будет, никакого тебе вида. А главное, пусть смотрит молодежь, как раньше люди жили.

Он твердо шагал от окна к столу и обратно.

— Вот мы поставили над правлением радиоантенну, через нее от области слышно, и от самой Москвы. В этом году водонапорную башню у речки заложим, газ подведем… А ветряк пусть стоит. Вроде… — Пахарев задвигал густыми бровями, подыскивая нужное слово.

— Фона? — робко подсказал Симин.

— Вот-вот, пусть стоит вроде фона, на котором новая жизнь виднее…

Павел Филиппович приблизился к Симину:

— Ты, Матвеич, пошли, как будет время, людей, пусть камень под сруб подложат, а то опустился он очень.

— Сделаем, — нахлобучивая кожанку, улыбнулся Симин.

На другой день вечером, как всегда, возле правления собрались мужики потолковать, узнать новости и просто покурить. Симин, покусывая соломинку, рассказывал:

— Я ему и толкую: овощехранилище, деревья, то да се… А тут вот ветряк. Как быть? А он мне: «Пусть, говорит, стоит, вроде фона, чтобы жизнь, говорит, новая видней была…»

Все слушали, улыбались, а Петр Фомич, учитель, заключил:

— Что и говорить, Павел Филиппович хоть и суровый на вид, а в душе настоящий лирик.

Вскоре эта кличка прижилась. Многие, возможно, и не совсем понимали, с чего бы, но тоже говорили: лирик! И произносили это слово уважительно, тепло, с любовью.

За Данильским взгорьем, где степная дорога круто поворачивает влево и вниз, чтобы выйти на луга и затеряться у самого горизонта, — бьют родники старой криницы. Из меловых расщелин с журчанием бегут небольшие, но сильные струи. Вода впадает в заросший кугой и мелким камышом пруд, который соединяется с глубокими плесами, что растянулись по руслу бывшей степной речки.

Душно… Солнце вот-вот, кажется, лопнет от собственной жары. Ветра нет, и степь дышит сухим раскаленным воздухом, смешанным с запахами спелых хлебов, земляники, полыни. Не шелохнутся травы, не поднимется дорожная пыль. Одиноко звенит жаворонок, и высоко-высоко в небе парит степной коршун. Кажется, что здесь вечно было так же, как сейчас.

— Эх, водица! Попей, — говорит пастух, пожилой загорелый мужчина, молодому. Он протягивает ему капустный лист, наполненный водою. Крупные, тяжелые капли, словно ртуть, перекатываются на краях листа, сверкая на солнце.

— Ну и жара, к дождю, должно, — щурится парень, вытирая рукавом подбородок.

Они доверху наполняют гнутый солдатский котелок и не спеша идут к тырлу, где отдыхает разомлевшее от дневного пекла стадо.

…Никто не помнит, с каких пор ходит в пастухах Тимошка Драч; кажется, он так же вечен, как эта степь. Без него нельзя представить себе сельского стада, как этого жаркого дня без солнца и степного простора. Никто точно не знает его отчества, все называют его Тимошка, редко прибавляя странную фамилию. А сколько ему лет — определить и вовсе трудно. Кто видел его двадцать — тридцать лет назад, точно почти таким же увидит его и сегодня. Худощавого, загорелого. Время, казалось, не властно над его возрастом, над его судьбой.