Сергей Лисицкий - Этажи села Починки

Меня тоже занимала эта наивная и, казалось, нереальная, обращенная в далекое прошлое, надежда, которую сейчас предвосхитила женщина. Мне тоже хотелось верить, что солдат — хозяин этой каски — остался жив. Хотя что было в том, если бы это и случилось именно так? Разве мало погибло людей в минувшую войну? Что значит еще одна эта смерть в числе миллиона других?.. И все же… все же…

Хотелось верить, как казалось, и всем остальным. Сомневался разве лишь мой сосед, на лице которого было трудно что-либо прочесть.

Молчание нарушил именно он. Протянув руку, взял каску, долго рассматривал ее, а потом голосом хотя и хриплым, но, к моему удивлению, довольно высоким сказал суровые в своей правде слова:

— Не спасла, видимо, хозяина каска, хотя многим жизнь сохранила.

Он повернулся к своему товарищу и, как будто не замечая всех остальных, — вздохнул:

— Да, война… Помнишь, Михаил, когда в сорок втором вернулся я из-под Сталинграда?..

— Ну, — отозвался тот.

Все, кто сидел в нашем купе, повернулись в сторону говорящего, все лица, в том числе и физиономия мальчишки, выражали напряженное ожидание.

— Это по второму ранению… А как все получилось. Попал наш взвод разведки под минометный огонь. Оставалось всего-навсего балочку перейти, а за бугорком — наша передовая. Фриц бьет — живого места нет. А мы в канаву со своим ЗИСом попали. С одной стороны — хорошо, в низине, немец не видит, а с другой — быстрее к своим надо. Командир у нас — умница, старший лейтенант Ярцев, туляк был. Сообразительный…

«Стоп!» — говорит.

Вытащили машину из канавы.

«Видишь, Иванов, дорогу?..» — «Вижу», — отвечаю.

А дорога действительно через бугор идет прямо к нашим позициям, только фашисты ее пристреляли.

Все с большим вниманием и интересом слушают рассказчика. Женщина вытянулась вперед, глаза ее расширились. В них был и страх, и любопытство, и какая-то еще не осознанная ею гордость за тех солдат-разведчиков, и за их командира, и за самого рассказчика. Мальчишка встал с места. Подошел почти вплотную к мужчине и, заглядывая в лицо, старался не пропустить ни единого слова.

«Так вот, — приказывает мне командир. — Ты не по дороге, а в объезд, по целине газуй. Пока гитлеровцы огонь перенесут — ты и проскочишь. Ясно?» — «Так точно», — отвечаю. «Остальные — за мной!»

Пошли они ложбиной в обход бугра. Я подождал, пока взвод перевалит через перевал, и на полном газу рванулся вперед. Только выскочил наверх — ударили минометы. Вижу краем глаза: по дороге бьют. Мины, будто по заказу, через одну — то в канаву, то в колею попадают.

Опомнились минометчики, да поздно уже было, машину я вывел в безопасное место. Правда, достал-таки меня шальной осколок. Как сейчас помню: потемнело вдруг в глазах, падаю на сиденье…

Резануло меня тогда в затылок. Хорошо — в каске был. Хирург в санбате так и сказал: осколок силу потерял, пока пробил стекло кабины, а главное, каску, — в черепе застрял. Не будь ее — все! А так отлежался в санбате сначала, потом в госпитале. Долго лежал, временно речи лишился, на зрение повлияло. Зато когда отлежался — до самого Берлина дошел, на рейхстаге расписался…

Долго потом хранилась эта каска на моем письменном столе. А потом я подарил ее ребятам из соседней школы, следопытам боевых дел отцов своих и дедов. Лежит она теперь в священном уголке небольшого школьного музея, напоминая о всех павших и живых героях.

Настёнка вздрогнула от неожиданности, подбежала к одинокому дубку, прижалась к его шершавой, пахнущей сыростью холодной коре. Прислушалась. Теперь она ясно различала прерывистый, надрывный гул ревущих где-то в небе моторов. «Нет, это не наши. Наши так не гудят. Они гудят ровней», — подумала Настёнка и еще плотнее прижалась горячей щекой к стволу. Дубок был молодой, но уже высокий и достаточно развесистый для того, чтобы укрыть девушку от постороннего взгляда с неба. А вскоре она увидела низко, у самого горизонта, две быстро увеличивающиеся точки, которые стремительно приближались. Еще минута — и два самолета с черными крестами прошмыгнули над самой поляной и также стремительно взмыли вверх, круто кренясь на правое крыло. Скрылись они за лесом так же неожиданно, как и появились. Но Настёнка понимала, что этим дело не кончится, и из своего укрытия не выходила, ждала.

И точно, через минуту-другую они появились опять, но уже в противоположной стороне. Теперь они летели над татарскими полями гораздо выше, а еще выше навстречу им несся тупоносый ястребок. Вскоре они захороводили хоровод. «Та-та-та-та-та-та», — торопился один. «Ду-ду-ду», — скупо отвечал другой. «Всегда так, — с горечью думала Настёнка, — всякий раз их больше…»

Но это еще куда ни шло: один против двоих. Не так давно она сама видела, как один против четверых дрался. Двоих гитлеровцев сбил тот раз наш ястребок, но и сам не уберегся. Подбили и его. Все село видело, как над лесом задымил краснозвездный самолет и упал в чащу.

Видели все также и вспыхнувший над самым лесом белый купол парашюта. Интересно: удалось ли летчику остаться в живых? Может, разбился при падении, а может, его успели расстрелять. Те двое еще долго там кружили. Всем верилось и хотелось: чтобы летчик остался жив. Да оно так, видимо, и было. Во-первых, бой шел над своей территорией, фронт в двадцати километрах отсюда. Немцы на правом берегу Дона, а во-вторых, дед Овсей с ребятишками в тот же день всю местность прочесали — ничего не нашли. Стало быть, летчик ушел. А то бы если не его самого, так парашют бы нашли-то. Он вон какой большой, да на деревьях если завис?..

Так думала Настёнка о воздушной схватке, что случилась тут над их Колодеевкой четыре дня тому назад. О самолетах она на какое-то мгновение и забыла. И когда вгляделась, черные точки кружащихся самолетов теперь были слишком далеко и еле слышны были их перестуки. Скоро они и вовсе пропали из виду и — ничего не стало слышно.

Настёнка подняла с земли корзину, что стояла у ее ног на траве, привычным движением вдела руку под полукольцо ивовой крученой ручки и направилась к поляне, где высились зонтики тысячелистника, желтели пятачки ромашек в белых созвездиях лепестков, и прозрачно светились на солнце бледные, фиолетово-розовые соцветия чебреца — тут всего этого было много.

А потом она пойдет к речке Павке за ирным корнем и по пути наберет донника. А главное, свежих листьев коровяка.

Мать приказала без них не возвращаться. Все эти цветы, корневища и просто травы разложены у нее каждая по отдельности. Так делать ее учила мать. Лопух Настёнка не брала. Его и дома полным-полно. Целые заросли прямо у самого двора. Вернется, надергает корней — отдельно листьев сорвет тоже. Еще просила ее мать наведаться к татарским полям, поискать чертова пальца или, как его здесь называют, пацин-пальца. Только тут он и водится.