Сергей Лисицкий - Этажи села Починки

Как коротки были тогда лунные ночи. Анна, Аня, Аннушка… Кажется, и сейчас Стужин слышит запах ее белесых волос, неповторимый дух влажного еще, свежевыстиранного ситцевого платья. Кажется, это сейчас звенит ее голос и светятся особым, ее светом большие серые глаза, в улыбке вздрагивают ее полные, словно перетянутые ниткой, красивые губы и темнеет родинка на розовой щеке.

Тогда они дали друг другу клятву: что бы ни случилось в жизни с каждым из них — они должны встретиться, должны быть вместе. Поклялись…

Осенью того года они учились в одном и том же городе, на медицинском факультете. Общежития их были рядом. Все было хорошо. Одно только обстоятельство вело их к отчуждению и в конце концов привело к разрыву.

Отец Александра погиб в сорок третьем под Курском. Оставался он с больной матерью один: вот и вся семья. Имел единственный костюм, да и тот перелицованный, с чужого плеча. Отец Анны в начале сорок пятого был в Германии, высылал оттуда посылки. А потом вернулся, стал работать мельником на совхозной мельнице.

Как ни деликатно, как ни осторожно относилась Анна к Александру — он был горд, он не любил, когда она говорила: «Это нам прислали». Он понимал — «Это — ей». Не мог он есть ее бутерброды. Перевелся в областной институт, чтобы учиться и работать одному, без посторонних глаз.

А там — второй курс, а там — армия. Служил на Дальнем Востоке. Как все случилось — теперь трудно сказать, но он думал все время о ней, о ней, о ней… Помнится, из-за чего-то вышла размолвка, и он временно перестал писать. А тут перевели его в другое место. Вскоре и она переехала в другой город — так они на время и потеряли друг друга…

Прошло семнадцать лет. У нее уже два сына. Старший, красивый, рослый блондин, — вылитая мать…

«Как глупо, как все бездарно, — думал он. — Нет, она же была чем-то занята, конечно…» А глаза вспыхнули все тем же светом, как семнадцать лет назад.

Тут Александр стал успокаивать себя: «Ну, что я в самом деле, как мальчишка. Взрослый человек, отец семейства, доктор наук; выпустил книгу… Не всякую докторскую диссертацию издают». Он и сам понимал, что ему повезло. Разработанная им система отладки «клапанов» в резекции при язвенных болезнях желудочного тракта — дело перспективное. Не зря о нем заговорила пресса.

Еще ни Мамонтов, друг Александра по духу и призванию, ни Ситников, школьный товарищ, военврач, ни она, Анна, не знали, что тридцатичетырехлетний Стужин уже профессор одной из ведущих столичных клиник. Александр знал, что сказать об этом ему так или иначе придется (разговор будет), а говорить ему не хотелось и скрывать он не мог. И не хотел. И от этого чувствовал себя неловко.

— Сашок, где ты? — хозяин вышел из-за вишневых зарослей. — Идем-ка, брат, все уж готово, ждем тебя.

Еще издали Александр опять увидел ее бордовое платье, и сердце его забилось учащенно.

Свободное место, куда указал гостеприимный хозяин, находилось на противоположном конце скамейки, где сидела она. Стужин мог ее видеть, лишь выдвинувшись несколько вперед.

— Пилось бы да ілось, та ще хотілось, — произнес по-малороссийски Василий, поднимая рюмку. — Так у нас под Полтавой говорят.

Мамонтов последние двенадцать лет служил на Полтавщине, на родине своей матери, и теперь более чем обычно пересыпал свою речь хохлацкими словами. Носил он расшитую рубаху, читал Ивана Франко, увлекался идеями и сочинениями Сковороды. Словом, играл роль «щирого хохла», и это у него здорово получалось. И матери нравилось.

Вторую рюмку он сопроводил присловьем:

— Рюмочко крестова. Ты вітькіля? З Ростова. А гроши е? Нема. Ось тобі ї тюрьма!..

При этом он закрывал свои карие, навыкате, глаза, запрокидывал голову и выпивал одним глотком.

Стужин бросил взгляд в сторону Анны. Она сидела задумавшись над нетронутой тарелкой.

— У нас негоже так, — заметила хозяйка, жена Василия, смуглая, подвижная полтавчанка с клипсами-розами в маленьких ушах.

После третьего тоста, произнесенного Александром по желанию хозяина за благополучие дома и здоровье присутствующих, — все вдруг разом заговорили, громче застучали ножи о тарелки.

Василий вытянулся через стол к Александру прикурить. Затянувшись несколько раз подряд и стряхивая пепел с сигареты, сказал, подмигивая:

— Что невесел, пан профессор? Все равно расколю тебя на один экземпляр, люблю подарунки.

Стужин оторопел:

— Откуда тебе известно?

— Думаешь, Мамонтов такой нелюдим, что и не был, не выведал у матушки твоей?..

Александр облегченно вздохнул. Он был доволен, что все обошлось без обязательных объяснений, и еще тем, что их разговор никто не слышал, кажется…

— Оксана! — позвал Василий жену. — Бандуру!..

Тут же появилась семиструнная гитара, которую хозяин долго настраивал, особенно чутко прислушивался к гудению басовой струны:

— Песню, полтавчане! Песню!..

Все замолкли, а он, ударив по струнам, запел:

Стужин встрепенулся. Он знал эту старинную песню, но много, много лет ему не доводилось слышать ее. Так бывает иногда, когда забываешь о человеке, которого знал когда-то в далекой юности. И вдруг кто-то напомнил о нем, и ты не только вспоминаешь о его существовании, но и живо представляешь его облик, его манеру держаться. Ты будто слышишь его голос, и живо вырисовываются в памяти другие подробности, связанные с именем его.

Александр нисколько не удивился, когда Оксана сильным, высоким голосом подхватила припев:

Его удивило то, что сидевшая рядом девушка в желтой кофте так легко и свободно сопровождала Оксану вторым голосом. Василий и сосед девушки с длинными волосами достаточно полно держали басовую партию, им вторил Ситников.

Анна одна не пела. Стужин смотрел на ее профиль, на ее беловолосую, склоненную голову и мысленно уносился в те далекие годы, в те весенние давние дни юности… Разве тогда не казалось, что ничто не помешает им быть вместе? Разве не достаточно глубоко и страстно любил он Анну?:

«Анна, Анна, сам я виноват, что так все случилось. Гордыня ослепила глаза. Она же, гордость, сбила с пути истинного. Ослепила, увела, а потом уже было поздно… Поздно и теперь. Но мне обязательно надо поговорить с ней, — думал Стужин. — А к чему теперь этот разговор? — шептал ему тайный, внутренний голос. — К чему?»

И раз, и два Александр ловил на себе ее взгляды. И всякий раз он не мог определить — чего больше было в этих серых ее глазах: сожаления и упрека или равнодушия в этой притушенной неяркой улыбке.