Сергей Лисицкий - Этажи села Починки

— Ничего, Прасковья Карповна, — подбодрил ее студент.

— Вызвалась я с бабами просо сушить — веять. Пойду я, а то и напарнице моей несподручно.

— Что вы, что вы, конечно идите.

— Пятый день уж веем. По два-три рубля зарабатываем, — призналась она, — а еще в обед и вечером по карману проса приносим. Курей кормить…

Студент повторил:

— Идите, идите…

— Тут вот молоко, — показала она на стол, — а вон пироги. Чайку захочется — плитка вот и чайник…

Когда хозяйка вышла, студент долго еще ходил взад-вперед по горнице, скрестив на груди руки, задумавшись. Потом он вышел во двор, накинул на дверную петлю крючок и зашагал вдоль частокола на огород. Узенькая стежка, заросшая лебедой и подорожником, вела через картофельный участок, мимо кукурузных и подсолнечных зарослей, вниз. На самом низу лоснились на солнце кочаны капусты, в разные стороны тянулись огуречные побеги. Пахло редькой и разогревшейся на солнце ботвой помидоров.

Прасолов опустился на высокий гребень межи, прямо на траву: задумался. Вспомнил он прошлый свой приезд в Елань. Первый раз приехал он сюда с другом, сокурсником Андреем Рыбниковым, племянником Прасковьи Карповны. Им обоим было все равно куда ехать. У Анатолия родителей не было. Вырос он в детдоме. Жить приходилось и в Ростове, и в Харькове, и в Москве. Андрей тоже не имел родителей. Отец погиб в сорок третьем, мать умерла после войны, в тяжелом сорок шестом. На родине оставалась одна-единственная тетка Прасковья. К ней-то Андрей и пригласил Анатолия первый раз в позапрошлом году.

Прасолов вспомнил, как во время сдачи зачетов по русскому народному творчеству, в беседе с именитым профессором Виктором Ивановичем Колесниковым, когда Андрей упомянул, что едет на каникулы в Воронежскую область, в село Елань, — как загорелись глаза ученого.

— Батенька мой, это же песенный край! Какая заманчивая глубинка!

Седовласый профессор поднялся из-за стола, резким движением руки отбросил упавшие на висок волосы и, блестя золотом очков, внимательно всматривался в стоящего перед ним студента.

— Жаль, — сказал он горестно, — что мне не довелось там побывать. В Поволжье бывал, почти весь Север объездил с экспедицией, края Калевалы пешком прошел, а вот на родине Пятницкого — быть не довелось. — Он открыл массивные замки желтого портфеля. — Прошу вас, батенька, записывать, что доведется услышать, Вот, — он протянул Андрею толстую клеенчатую тетрадь. — Не поддавайтесь лености, молодой человек. К сожалению, этим летом еду на юг. В будущем году можно с вами?..

— Ради бога, — смутился студент.

Но до следующего года Андрею Рыбникову не суждено было дожить. Весной, уже в конце апреля, Анатолия вызвали к заместителю ректора.

— Вот что, — сказал тот, когда Прасолов вошел в кабинет, — съезди-ка по этому адресу. — Он назвал Донскую улицу, номер дома. — Это рядом с университетом Патриса Лумумбы. Вчера в автомобильной катастрофе погиб наш студент Андрей Рыбников. Вы ведь с ним, кажется, друзья?..

Анатолий выронил книгу из рук, которую держал, и машинально опустился в кресло.

…Тетрадь, которую Рыбникову подарил профессор и начатая Андреем — теперь была у Анатолия. Она почти наполовину исписана. Тут были и старинные народные казачьи песни, воронежские частушки-страдания, пословицы, приметы, скороговорки.

Прасолов поднялся с земли и пошел на огуречную гряду. Тронул шершавые листья. С желтых цветов взлетела поздняя пчела. Он сорвал два небольших колючих огурца. Вытер их платком до матового блеска и с хрустом надкусил тот, который был позеленее. Потом долго ходил по грядкам, где росли помидоры, рассматривал желтеющие корзинки цветущих еще подсолнухов, вдыхал запахи переспелого укропа и спеющих дынь, что лежали тут же среди огурцов.

Для Прасолова все это было внове, его все интересовало, и от общения с живой природой он почему-то испытывал какое-то неизведанное волнение. Вернулся он с огорода, когда Прасковья была уже дома и развешивала во дворе мешки. Со всех сторон ее окружали куры. Одна из них, видимо самая смелая, норовила дернуть хозяйку за фартук.

— Мало вам, — дружелюбно ворчала Прасковья, доставая из кармана зерно и бросая его перед собой.

Прасолов, с интересом наблюдая за всем этим, тихонько подошел сбоку. Его заметил серый, с красным ожерельем на шее, петух. Он насторожился, перестал клевать и, склонив набок голову, замер, словно прислушиваясь к чему-то.

— Ишь, бестия, боится.

Петух тем временем захлопал крыльями и так громко закукарекал, что студент не удержался от похвалы:

— Ну и артист, прямо-таки заслуженный.

— Он у меня, что твои Трубогромовы, — с гордостью заметила Прасковья.

— Кто такие?

Карповна ответила не сразу. Она бросила последнюю горсть зерна, подвинула к себе стоящую возле умывальника скамью, — присела.

— Есть тут у нас братья такие.

— Трубогромовы — фамилия их?

— Да нет, прозвали так за их голоса. А фамилия у них — Набатовы.

— Тоже громкая фамилия.

— Громкая, — согласилась Прасковья. — Три брата их было: Иван, Максим и Артем. Два баритона и тенор. А какие голоса красивые!.. Запоют, бывало: «Эх ты, грусть и тоска безысходная» — чем ниже к земле вторые голоса, тем выше, кажись под самые облака, первый рвется. А первым у них здорово средний, Максим, брал. Си-бемоль в третьей октаве тянул, что и говорить…

Студент удивленно посмотрел на Прасковью, но та и глазом не повела.

— Вы что же, музыкальную грамоту знаете?

— Прочитать не смогу, а по слуху каждую ноту в любой октаве назову. В хоре, чай, с семнадцати лет. И теперь еще регент — или как его нынче, руководитель называют — перед праздниками собирает…

— Ну, и что же братья-то?

— Ах да. Бывало, возвращаются с полей — поют. От самого Лысого хутора слышно. А до него, почитай, версты четыре, а то и все пять. Места-то у нас тут низкие. На погоду слышно иногда, как пароходы гудят, а напрямую от нас к Дону — восемнадцать верст.

— Километров? — уточнил студент.

— Да, — подтвердила Прасковья. — А вот когда Ивана с Максимом забрали на войну — младший Артем был хромоногий, — кончились их песни. После Артем пел один, когда проводил братьев. Особенно кручинился по старшему. Тот у них за отца был. Бывало, пасет волов за левадою, а сам поет, — послушаешь, сердце разрывается. До чего же жалостливо. На селе так и говорили: «Слышите, как Артем плачет?»

Особенно любила я, когда он выводил: «Ох, на кого ты спокидаешь…» Слезы наворачивались тут же и сердце как-то всегда билось, как птица в клетке.

Прасковья поднесла к уголку повлажневшего глаза, кончик своего передника.

— И подолгу он певал? — интересовался студент.

— А сколько пасет — столько и поет. Бывало, иду я с огорода, с капустников, а он так протяжно да так жалостливо тянет: «А-а-а-аль на-а-а дру-у-у-у-га-а, а-а-а-ль на-а-а бра-а-а-та-а…» Эти слова вовсе выводили меня из себя. И пока я шла к подворью и плакала — он все тянул и тянул.