Эдуард Кондратов - Тревожные ночи Самары

Павлов уткнулся в бумаги, а Белов с тяжелым сердцем пошел к председателю Самгубчека Альберту Генриховичу Вирну…

…Иван Степанович поежился — конечно, не от того, что озяб: вечер был теплый, и даже от реки не шла прохлада. Он еще раз мысленно прокрутил — как в кинематографе, только со звуком— свое пребывание в кабинете у Вирна, и снова едкое чувство — смесь обиды и уязвленного самолюбия — поднялось к горлу, будто изжога. Нет-нет, железная правота Вирна не по нему. Если так всегда думать о людях, можно далеко зайти… И не туда.

Вирн с отсутствующим видом выслушал доклад Белова о результатах обследования в доме на Садовой, об убитом Свиридове, о «кашлюне». И лишь когда Белов сообщил о результатах графологической экспертизы, председатель Самгубчека поднял брови.

— Вы не видите между этими фактами прямую связь? — спросил он холодно.

— Пока что нет… Куча подозрений — и все, — пробормотал Белов и заморгал.

— А по-моему, надо быть слепым, чтобы не увидеть здесь логическую цепь. Вспомните, как упорно он пытался сбить нас со следа и как отговаривал узнавать о ночных обысках. Далее: его ложь о бегстве нэпмана Башкатина, который был найден в тяжелом состоянии. Помните? Что с ним Ягунин сделал, нам неизвестно. Далее…

Так же четко, сухо, колюче ложилась фраза за фразой, и Белову стало казаться, что Вирн давным-давно заготовил свою сверх-аргументированную речь и что председателю губчека не хватало лишь нескольких звеньев, чтобы сковать эту, как он выразился, «логическую цепь». И вот теперь Белов дал ему эти звенья.

— Я не хуже вашего знаю о его прошлых заслугах, Иван Степанович. Но я вижу сегодняшнего Ягунина. Зависть. Мелкобуржуазное бунтарство. Какие-то подозрительные девицы, коих он пытается пристроить у нас, в ЧК. Никакой самодисциплины. Наконец, возмутительная политическая слепота. Согласитесь, с таким набором можно оказаться в любом лагере. Утром вы мне внушали: надо верить. Имею ли я право — и вы, товарищ Белов, и вы! — верить своему сотруднику Ягунину, замешанному черт знает в чем?

— Погодите, Альберт Генрихович, — вяло возразил Белов. — Шабанов сейчас проверяет его алиби. Не надо спешить с выводами. А то ведь бывает разное…

— Что бывает разное? — сощурился Вирн.

— В двенадцатом году… В ссылке под Тобольском… — Белов не смотрел на Вирна, говорил с паузами. — Мы, значит, своего товарища одного… Фамилия не важно какая… Заподозрили, что доносит, и в лицо ему выложили. А он повесился… А продавал нас хозяйский сын. Вот так…

Вирн молчал. «Зачем я ему это рассказал? — вдруг подумал Белов. — Ему, Вирну, профессиональному революционеру, побольше меня хлебнувшему и тюрем, и ссылок».

— В Михаила я верю, — сказал он.

— Товарищ Белов, вы знаете, что партия поставила меня на пост председателя губчека, чтобы укрепить революционную дисциплину?

Конечно, Белов это знал, как помнил и другое: не кто иной, как Вирн был в свое время организатором ЧК в Самаре. Будучи на этом посту, он самолично поднял восстание в тылу банды изменника Сапожкова и спас тогда из бузулукской тюрьмы семьдесят смертников. Всего три месяца назад Вирн после двух лет ответственной работы в губкоме партии и губисполкоме был направлен «на коренное усиление» Самгубчека, где начальство четырежды менялось в течение года.

— Так вот, крепить революционную дисциплину мы начнем с самих себя. — Вирн смотрел на Белова в упор, не мигая. — Наши сотрудники должны быть вне подозрений — любых! И пусть лучше пострадает невиноватый, чем мы пропустим в свои ряды хоть малейший контрреволюционный элемент.

Белов не выдержал, резко ответил:

— Ягунин — особая статья. Путаник — да, но я за него… горой, как говорится. Наш он, да!

Лицо Вирна не дрогнуло. «Не человек — кремень», — мелькнуло у Белова.

— Иван Степанович, я уважаю ваше мнение. — Голос председателя ровен, вполне доброжелателен. — Но я не могу не считаться с фактами. Это мой служебный, мой партийный долг. Я органически не приемлю анархизм Ягунина, его внутреннюю расхлябанность, его заскоки. Я считаю, что при своей неустойчивости он способен на измену — да, да! Не возражайте — это моя точка зрения, хотя и я допускаю, что могу быть тенденциозен к сотруднику Ягунину.

Он привычно ходил по кабинету, выбрасывая отдельные фразы, будто бил короткими очередями.

— Именно поэтому я не хочу сам заниматься его делом. Занимайтесь вы. И если я ошибаюсь в Ягунине — докажите!

Белов хотел было ответить, да зазвонил телефон.

— Зайдите немедленно, — сказал в трубку Вирн.

Это вернулся из «Паласа» Шабанов.

То и дело вытирая ладонью потные лицо и шею, он докладывал:

— Буфетчица говорит: был. Она его держала в кладовке, а после провела за ширму, возле музыкантов. Там он сидел. Часов в двенадцать, говорит, она заглянула, а товарища, говорит, чекиста уже нет. Ну, она подумала, что вышел куда, может, по нужде. А как закрываться стали, она еще туда заглянула — нету!.. Видать раньше ушел, а в точности когда, сказать не может.

— Идите, Шабанов. Это все, — сказал Вирн.

Когда за Иваном захлопнулась дверь, председатель губчека остро взглянул на Белова.

— Что скажете, Иван Степанович?

— Придется… — хмуро сказал Белов. — Хоть до утра-то можно погодить?

— Решаете вы.

На том и закончился неприятный разговор…

…Его отвлекли шаги и голоса: по Полевому спуску, с горы, усеянной деревянными хибарками, к берегу приближались двое — толстая баба и старик в солдатской одежде. В предвечерней тишине над водой звонко разносилось:

— На кой те в Рождествено? Много рыбы-то?

— Да пудов десять, то-то и оно… Как дура, радовалась, нахватала…

— Неужто все — тухляк?

— Все не все… Люди не то едят. Ежли Христюк в Рождествене не возьмет…

— А Гуляев как же?

— Узлы вяжет, из Самары подается.

Голоса затихали, становились неразборчивыми. Иван Степанович прошел на нос лодки и спрыгнул на темный песок.

«Все-таки резон арестовать сейчас, — вздохнув, решил он. — Сейчас хоть народу поменьше».

Ягунин сидел за столом и, подперев кулаком лоб, машинально выводил на листке бумаги квадратики и кружки, старательно обводил линии. Над всей этой ерундовиной было крупно написано: «Объяснение» и даже начата первая фраза: «Я, Ягунин Михаил…» Впрочем, обе эти строчки были перечеркнуты. Не получалась нынче писанина — рука чертила шут знает что, а мысли гуляли далеко.

Дверь отворилась так стремительно, что он вздрогнул и откинулся на спинку стула. Вошли Белов, Шабанов и дежурный. «Че-гой-то вы?» — чуть было не спросил Михаил, но лицо начальника было неприятно чужим, и он промолчал.

Дальше началось что-то несусветное: Шабанов зашел к нему за спину, а Белов, подойдя, протянул руку ладонью вверх.