Эдуард Кондратов - Тревожные ночи Самары

— Нашими стараниями у ЧК в Самаре скоро будет прочная репутация грабителей. Слухи о конфискациях уже поползли по городу — я это знаю по «Паласу». Неужели, господа, и вы, Сергей Сергеевич, в особенности, неужели вы не понимаете, как это важно? Бесспорно, деньги очень нужны. Но политический эффект наших акций в сто крат важнее. Тем паче что Борис Аркадьевич говорил всего лишь о двух-трех акциях, разве не так?

Она сделала вполоборота поклон в сторону Гаюсова и села. И тотчас пропел дурашливый голосок:

— Ангел вы наш, Анна Владимировна, ангел!

Мягколицый человечек сочно чмокнул себя в ладошку, посылая воздушный поцелуй. Шацкий злобно хмыкнул. Плюшевый с хитрецой стрельнул на него взглядом и продолжал:

— Вы, голубки, слушайте, что она говорит, слушайте. И не горячитесь, не стоит горячиться. Коли уж надо, трудитесь, спрос-то один, голубки. Не будет у центра денежек — все дело станет, небось сами понимаете. А сколько еще осталось — не наша забота считать.

— Аристарх Семенович, доложите, что с оружием.

Вопрос Гаюсова охладил велеречивого человечка, и он сразу сник. Ему, самарскому первогильдейному купцу Аржогину, непривычно было заниматься столь опасным товаром. Его делом всегда были хлеб, кожи, сало. Только в прошлом все это, далеко-далеко…

— Закупаем, Борис Аркадьевич… — И все-таки несмываема его улыбка; приятно неприятно, а Аржогин всегда улыбчив, как японец. — Но туговато-с! С теми, складскими, никак разговору не получается. Знают, риск-то велик, вот и жмутся. Ежели б сумму иметь достойную, тогда бы и…

— Ясно, — перебил его Гаюсов. И повернулся к моложавому военному: — Как настроение в госпитале?

Военный поднял красивые брови и скорей утвердительно, чем неопределенно, пожал плечами: дескать, что спрашивать? Настроение как настроение.

— Есть ли возможность определить к вам еще группу?

Выдержав паузу, военный ответил раздумчиво:

— Пожалуй… Но, учтите Борис Аркадьевич, очень и очень немного. Не более… — Он помедлил, щипнул ус. — Не более восьми — десяти человек. Иначе… Слишком подозрительно будет. А рисковать не смею.

Пока он тянул да мямлил, Гаюсов собрал со стола исчерканные листки и поджег их в пепельнице. Следя за дымным огоньком, сказал отрывисто, как скомандовал:

— Постарайтесь, Виктор Петрович! Имейте в виду, вы наша ударная сила. Взрыв моста — не просто диверсия. Если мы перервем на Самарке магистраль, они же подохнут! Все! Мало того, мы отрежем пол-России от Москвы. Пол-России, да!

Военный приосанился.

— Сделаем, Борис Аркадьевич. Не сомневайтесь, сделаем все возможное.

Гаюсов вынул часы, щелкнул крышкой.

— Кажется, все, господа. Расходимся, как условлено.

— В добрый час, — с зевком вздохнул Аржогин и перекрестил рот.

Через минуту в комнате остался только Гаюсов. Он поковырял пальцем пепел, тяжко задумался, глядя в окно. Там сгущался серый сумрак. Скрипнули половицы. Гаюсов поднял голову: в дверях стояла Нюся.

— Ты не ушла?

— Борис, нам необходимо поговорить. — Голос ее тих, но в нем твердость.

Брови Гаюсова удивленно сошлись.

— Мы разве не говорили? В чем дело? — с плохо скрытым беспокойством спросил он.

— Лучше на улице.

— Твоя воля.

Гаюсов окинул Нюсю долгим взглядом — внимательным и настороженным. Ему казалось, он догадывается, о чем именно хочет говорить с ним женщина, которая не только с ним изредка спит, но и помогает в борьбе, вот уже четвертый год заполняющей всю его жизнь.

Через проходной двор — заросшую бурьяном лазейку меж сараев и флигелей — они пробирались порознь, но вышли на одну улицу, не так, как остальные. Правила конспирации обязывали расходиться в разные стороны. С полсотни шагов Гаюсов прошел в некотором отдалении, но когда Нюся завернула за угол, догнал ее и крепко взял под локоть.

— Домой?

Она покачала головой.

— Тогда к Волге, ладно?

Она кивнула и тихонько высвободила руку.

В молчании они вышли к деревянной лестнице.

Внизу желтели огоньки пивоваренного завода, где-то посередине Волги медленно-медленно двигалась мерцающая точка. Должно быть, на барже варили уху.

Они стали молча спускаться, но на первой же площадке Борис Гаюсов взял Нюсю за руку и с силой повернул лицом к себе.

— Итак, я слушаю, Аннушка. В молчанку играть ни к чему.

— Хорошо, слушай, — сказала Нюся, глядя не на него, а куда-то влево, где чернел силуэт колокольни бывшего женского монастыря. — Не обижайся, Борис, но ты… Ты сегодня был так красноречив, так убедителен, что я… не поверила тебе, Борис, прости!

— Чему ты не поверила?

Голос его прозвучал резко, почти грубо.

Она ответила не сразу.

— Тебе не кажется, что нас могут раздавить через сутки после выступления?

Она ожидала всего — вспышки гнева, слов презрения, угроз, насмешек, уговоров, но не этого спокойного тона:

— Вполне возможно. Но суток, Аннушка, нам будет достаточно.

Нюся попыталась высвободиться, но Гаюсов держал ее крепко. Оба молчали — она непонимающе, он в ожидании вопросов.

— Послушай… — Он сильно, до боли сжал ее запястья. — Я не все могу сказать даже тебе. Признаться, мне и самому не все до конца ясно. Завтра… Завтра я встречаюсь с одним из наших друзей. Он… В общем, он иностранец.

Она вскинула голову.

— То есть?.. Ты хочешь сказать, что…

— Да-да! Наш план — это его план, — с каким-то злорадным остервенением и почти не глуша голос, заговорил Гаюсов. — Все, начиная с захвата архивов ЧК и взрыва мостов с элеватором и кончая счетами с большевиками — все! Все!

Он брызнул на нее капельками слюны, но Нюсе сейчас было все равно. Она морщила лоб, услышанное не укладывалось в голове. Кто-то что-то придумывает за них… Кто-то переставляет их, как шашки… Кто-то… Кто-то… Оттуда… Откуда — оттуда?

— А что же… потом? — с трудом произнесла она.

— А потом, — Гаюсов нервно усмехнулся, — мы с тобой будем далеко, Анна. Очень далеко…

Нюся попыталась заглянуть ему в зрачки, но было темно. Расширенными глазами она смотрела ему в лицо, будто искала в нем что-то.

— Борис, — прошептала она. — Что ты говоришь?

— Правду! А ты как хочешь? На крест? На святое самоубийство? Увольте-с! На Голгофу я не ходок. И тебя не пущу, Анна, будь уверена. Мы еще кутнем с тобой… Где-нибудь в Монте-Карло. Или на этих… как их там? Елисеевских полях. Нет, Елисейских… Виноват-c! Не приходилось бывать.

Нюся молчала. Ее тошнило от этого сумасшедшего шепота, вырывавшегося вместе с брызгами из полных кривящихся губ, ей стало трудно дышать. Она сжала пальцами горло, закрыла глаза.

— Что, коробит?! — сардонически выкрикнул Гаюсов. — Напрасно! Любая пакость большевикам — благородное дело, успокойся. А для нас с тобой — это последний шанс!