Николай Струздюмов - Дело в руках

Он отзывается каким-то изнутрянным, протяжным восклицанием: «Да зна-аю! Помню!», — беспокойно елозит на месте, скрипит табуретом, шумно вздыхает. Лицо его морщится, болезненно кривится. Наконец, он поднимается и, сказавши: «Пойду покурю», — уходит в сени.

Следом выходит и Михаил.

— Ты куда? — строго окликает его Вера.

— Пойду покурю.

— Сиди! — кричит она и с силой водворяет его на место.

— Ты чего это? — он удивленно таращит на нее глаза.

— Сиди, говорю! Успеешь. Пусть человек один побудет.

Наступает тяжелая пауза. Ее вскоре прерывает Аня.

— А в поселок-то, тетя Лиза, съездили с сыном? — напоминает она.

— Что? В поселок-то? — словно очнувшись, отзывается тетя Лиза. — Ну, это уж особый разговор.

Рассказываю я это все, а он слу-ушает. А сам молчит. Потом его товарищ ему: смотри, говорит, какие у тебя славные предки были. В самом деле, говорит, съездить надо. Надо, я это подхватываю, обязательно надо. И ты, говорю, айда с нами. Ладно, тут Павлуша сказал, уговорила, мать. Так и быть, поедем. Гулять так гулять.

А наутро встают, за головы держатся. Я им по рюмке налила из припрятанного, холодные помидорчики, лапшу с курятиной — на стол. Первое это средство от похмелья — жирная горячая лапша. Ну, выпили, закусили, отходить начали. Я им: ну, говорю, собираться надо. Куда это? — Павлуша спрашивает. Как куда? В свой поселок вчера же решили ехать! Да брось, говорит, мам, могил я не видал, что ли. Они все, говорит, одинаковые. Да ведь там не одни, говорю, могилы. Там живы люди есть. Родные твои есть. Да я и билеты, мол, купила — Обманываю, конечно. Что это, говорю, за неуважение к своим родным. А сама еще им по рюмке. Ладно, опять он говорит, гулять так гулять. Поехали!

— А что же это вы, тетя Лиза, сына-то спаиваете? — с улыбкой вставляет муж Анн.

— Да вот взяла грех на душу. Надо ведь было его утянуть на родину.

Помолчав, она продолжает:

— Ну вот. «Поехали!» — он говорит. А у меня уж все готово. Быстро собрались и тронулись. Да так хорошо, так памятно съездили. А там он, правда, меня слушался. И на могилках побывали, и всю родню навестили. А уж насчет гульбы — прямо беда. Любят у нас там погулять. Да сейчас и везде любят. Ну, не так, как в наше время. Пьют-то теперь больше, да только дуреют. А гулять, как в наше время, не умеют.

И она самым подробным образом рассказывает, как гуляли в ее время, по скольку дней на рождество и на Новый год, и на крещение, и что готовили, и какие песни пели, и в какие дни обиды прощали — описывает весь мясоед, прихватывает масленницу и доходит вплоть до самого великого поста.

И вскоре же поясняет, что теперь-то уж того нет, что только малая часть от их прежнего поселка осталась. Обернувшись к куму, который во время ее рассказов потихоньку вернулся и устроился на своем месте, она спрашивает:

— В том дальним конце, у Сакмары-то, сейчас кто живет ли?

— Никого, — отвечает он. — Самы последни, Буксаковы, в позапрошлом году уехали. Там уж все бурьяном поросло.

И они начинают вспоминать, кто куда уехал, когда уехал — до войны или после и кто из родных от тех уехавших остался.

Тетя Лиза печально покачивает головой, вздыхает.

— Говорят, теперь там все больше мордва? — спрашивает она с неудовольствием.

— Да уж мордва-то тоже в основном поуезжали, — следует ответ.

Тетя Лиза снова печально вздыхает. А кум поднимает рюмку и бодро говорит:

— Ну, будем. А ты не горюй, кума.

Выпивши и закусивши, продолжает:

— И вообще, у нас еще ничего. Вон соседни два поселка совсем разбежались. А у нас еще есть личный состав. На случай войны на полроты наскребем. Старух с бабами в обоз поставим.

— А вы сами-то в каком чине собираетесь воевать? — слышится с того конца стола.

— Командиром, конечно. Впереди.

— На кобыле? — подбрасывают оттуда.

— Знамо дело. Пешим не пойду.

За столом становится опять оживленно и шумно. Разговор все набирает силу и высоту, веселые выкрики слышатся чаще. Захмелели уж не только мужики, а и многие из женской половины застолицы. Особенно это заметно по Ане, которая густо разрумянилась, то и дело смеется, жмется к мужу и затевает с ним какое-то заигрывание под столом.

Кум посмотрел на них раз, другой и спрашивает:

— Молодожены, что ль?

— Как раз — молодожены! — хохочет Аня. — У нас старшей дочке уж семнадцать исполнилось.

— А моему внуку скоро двадцать, — подхватывает кум. — Сватьями будем. Придет из армии — приедем сватать.

— Приезжайте!

— Договорились. А пока, сваха, передай-ка мне во-он то, что там на сковороде — курина ножка вроде.

И с этой минуты уж все — он ее зовет только свахой, а ее мужа Федора — только сватом.

А веселье нарастает. Говорят громче и громче. Говорят все, перебивая друг друга. Потом наступает момент, когда говорить вроде надоело. И вот уж с одного конца стола заводят:

Но это еще не песня. Это так — шутливый зачин для смеху. Смехом он и кончается.

Опять нарастает разговор. И вдруг прямо из него поднимается какой-то дикий, ни с чем не сообразный голос и начинает выпевать нечто никем не знаемое:

Все как-то настораживаются, смолкают. А он тут же переходит на растяжливый повтор.

Этот повтор — видимо, для хора. И хотя он вряд ли надеется, что поддержат, он все-таки выводит его по всем правилам старого напева. Вероятнее всего, сила привычки.

И опять растяжливый повтор.

И пошли одна за другой песни, в которых — и надрыв, и неизбежность судьбы, и прощание с тоскливыми предчувствиями, и дыхание близкой смерти. И непременно полузарубленный воин посреди степи, а над ним черный ворон кружит в ожидании близкой и страшной кормежки. Слушая это, никогда не слышанное и не знаемое, вы в какой-то момент обязательно почувствуете: что-то такое все же когда-то слышали и знали, только оно было глубоко запрятано, а теперь начинает пробуждаться. И вас охватывает какая-то сладкая, душу терзающая жуть.

В одну из пауз между песнями тетя Лиза вдруг начинает вспоминать:

— Да, уж они попели в свое время — вот кум Петр Лексеич, мой да еще Григорий Кузьмич. Ни одна гулянка, бывало, без их песен не обходилась.

Кум слушает ее с грустью. Потом запевает «Черный ворон, ты не вейся надо мной». И поет уж он не один — упорно вытягиваемые повторы сделали свое, и ему стали подпевать почти все, старательно под него подлаживаясь. Потом поют опять про ворона и опять. Потом: