Николай Струздюмов - Дело в руках

В бытовке устанавливается тишина. Бытовка постепенно остывает от шума, разговоров, ходьбы, беготни, неурядиц, от всех людских хлопот и забот.

Вот ведь случись беда, всем понятное несчастье — обязательно сочувствие выразят, хоть внешне, а выразят. И форму придумают — какое-нибудь соболезнование, и деньги соберут. И вручат с этакими скорбными лицами. Тот же солидный товарищ и вручит. Но это если бы явная беда. А тут ведь так… Грязь. Пакость. Трясина. И вот — нескрываемое равнодушие. Кроме тех двух сотрудниц. Но ведь их всего две. А еще хуже — любопытство. Этакое гаденькое, со слюнкой.

Да чего там, вон даже друзья не могут понять. Хоть тот же Владимир Николаевич. Они только что вдвоем стояли с пивом близ вон той крашеной будочки. Он попивал и с удовольствием оглядывал два кустика акации с облезлой скамейкой и прохожих. А Сизов был озабочен своим. И тут Владимир Николаевич, недовольный, видимо, тем, что его настроения не разделяют, сказал:

— Да не принимай ты близко к сердцу. Все это мелочи, — он даже поморщился. — Не обращай внимания.

Скажите, какая великая мудрость. Тебя тычут носом в грязь, ты изо всей силы упираешься, не хочешь, а тебя все же тычут — и не обращай внимания. Нет, дорогой Владимир Николаевич, не мудрость это, а дремучая глухота.

Он так ему и сказал, не допив, вернул кружку и ушел. Хотя они собирались вместе идти в одно место. Короче говоря, еще с одним поругался. Ладно, черт с ним, уж все одно к одному.

Но с Владимиром Николаевичем, действительно, — мелочь. Забудется. А вот там…

Все линии сошлись в одной точке после того заявления, вся житейская муть — и с квартирой, и с работой да и с Наташкой тоже. Они словно подкарауливали.

Он шел по мокрой, потемневшей от недавнего дождя улице и силился припомнить, с чего начиналась каждая из тех линий. Ну, хотя бы с работой.

А-а, вот, кажется, с чего. Явился сюда прямо из бесхитростной студенческой стихии. И сразу уж очень нетерпимо настроился ко многому, что здесь давно притерлось, улеглось и устоялось. И тиной затянулось. И высказывался, дурак, при ком попало, и разбрасывал хлесткие характеристики. В том числе и о том солидном товарище. Ему же, видать, передали. В общем, установились с ним натянутые отношения, а он имел немалый вес в конторе. Вот и появилась напряженность какая-то, и трудности начались даже там, где прежде все проходило по разряду пустяковых дел. А тут как раз подоспела эта история.

Вот ведь тоже… Поначалу казалось: редкостно повезло. Еще бы! После двухлетних мытарств по частным углам предоставляется в твое распоряжение приличная современная комната и за сходную плату. На целых три года уехали эти Свиридовы. Но вот…

И начало выплывать… Кто-то, как мышь, шебуршит под дверью. Ага, подслушивают… Вороватый взгляд откуда-то из-за дверного косяка из кухни. Подглядывают… И шныряет, шныряет взад-вперед, взад-вперед невероятно подвижный вечно вынюхивающий нос. Неутомимая старуха.

И вдруг случайно узнает, что о нем сплетня потом еще. Что-то пришел слишком поздно, либо слишком рано и как-то не так. Или к нему кто-то пришел как-то не так, черт ее знает, он уж запутался. И судачат, судачат бездельные старухи на скамейках, лузгая семечки, в центре с той самой.

Да еще в придачу толстая визгливая дочь. И упитанный жуковатый зять, вечно настороженный, всех в чем-то подозревающий. Может, совесть не чиста, поэтому настороженный.

И в центре всего — невероятно подвижный, будто из жеваной резины нос, который постоянно вынюхивает, вынюхивает. И сколько же жадности и сколько энергии у этого вынюхивающего носа. Динамо подключить бы, как там, у Райкина, — можно бы, наверное, осветить весь квартал этой энергией. Трудно представить, но все же это была главная часть лица, именно та, которая выражала собою несущую черту характера, суть души. Он испытывал какой-то панический страх перед этим носом и одновременно неистребимое желание пронаблюдать за ним и поближе с ним познакомиться. Порой ему казалось, что нос этот вот-вот оживет, отделится от лица старухи, как когда-то отделился от гоголевского майора Ковалева, и начнет самостоятельную жизнь. Только этот поведет зловредную жизнь. Будет все собирать и вбирать, что попало, перерабатывать в непристойности, а потом выбрасывать эту непристойную продукцию, всюду разнося одуряющий дух.

Все это всплывало и всплывало тоскливыми зелеными хлопьями со дна вонючего бытового болота. От всего этого хотелось убежать, но оно вылезало и догоняло с угрюмой настойчивостью.

Потом еще и Наташку туда же. А ведь хороший был вечер, прохладный, и ветерок шевелил занавески, и заносил легкие запахи цветочных клумб. И на подоконнике были цветы. А они сидели, тесно прижавшись, слушали пластинки, которые она перед этим купила, и попивали сухое винцо да чай. В одиннадцать он ее проводил.

А потом было утро, а с ним явилось заявление, в котором расписывалась ужасающая картина небывалого разврата. Заявление явно нелепое, от него крепко потягивало нездоровым душком. И все же ему был дан ход. Значит, кому-то понадобилось.

Потом было собрание, и тот солидный товарищ, положив руки на живот, солидно говорил:

— Нет, мы обязательно должны разобраться. Уж если поступило заявление…

Потом он все допытывался:

— Да, может, все-таки что-то было? Вы нам расскажите, — и обычная скука в глазах таяла, и они высветлялись откуда-то изнутри тщательно скрываемым любопытством.

Уж так ему хотелось, чтобы что-то такое было. В пору хоть сам на себя наговаривай, лишь бы ему сделать приятное.

Да-а, дорогой авторитетный товарищ, а ведь вы, пожалуй, сродни той старухе. Вас бы в пару с ней.

Он все же слишком, кажется, увлекся, потому что одна из тех двух сотрудниц не выдержала:

— Виктор Андреевич, да нельзя же так, в самом деле. Вы же все-таки мужчина.

Вот так и Наташку окунули сюда. Не из-за этого ли она уехала. Может, до института как-то дошло.

Ах, как на душе гадостно.

А ведь все началось с кого-то. Ах, да, подвижный нос из жеваной резины. Старуха, старуха… Тьфу, чушь собачья!

Все эти мысли, обрывки мыслей и слова мотались и сталкивались, как несильные встречные волны на поверхности воды, а на самой глубине ухала тоска, гуляло ледяным холодом одиночество да перекатывались камни и камешки крупных и мелких обид — и свежих, и совсем давних, а теперь зашевелившихся.

Позвонил приятелю — Мише, холостяку. Оказывается, он уехал домой в деревню. К родителям. Другому позвонил. Тот куда-то ушел.

А тут идти к резиновому носу. Ну, уж, извините. А ведь в таком состоянии и станется… А Мише хорошо — домой в деревню. Домой в деревню. Стоп!