Леонид Сурин - Летним вечером

«Они своим трудом укрепляют дело мира». И под этим заголовком — статейка про него и портрет его напечатан.

Игнату, понятно, радостно стало. Глянул на другую страницу: Нюрка с листа смотрит на него, улыбается…

А внизу под портретом подпись: «Знатная доярка колхоза «Красный партизан» Анна Ильинична Лукьянова, надоившая от пятнадцати коров по две с половиной тысячи литров молока от каждой».

Так вот они и встретились за эти два года только один раз, да и то на газетном листе.

Видишь, какие дела в нынешнее время случаются… Стали все замечать, что Игнат после той газеты неспокойный сделался и сна лишился. Встанет среди ночи и ходит из угла в угол и папироску за папироской курит… А тут вскоре начались по всей стране дела одно другого важнее. Никита Сергеевич Хрущев с докладом выступил. Стали лучших людей с заводов на деревню посылать.

Заводит с Игнатом беседу секретарь парткома: «Ну как, Игнат Трофимович, с постановлением январского Пленума ЦК ознакомились?» — «Ознакомился», — говорит Игнат. «Ну и что скажете? Вы, я слышал, сами из деревни?» — «Да, — отвечает Игнат, — все мои деды-прадеды землей жили, и меня, скажу откровенно, деревня к себе тянет». — «Так в чем же дело, — говорит секретарь, — поезжайте в село. Сейчас там такие, как вы, нужны».

Игнат даже засмеялся. «Да я, — говорит, — уже неделю заявление в кармане ношу, да отдать его не решаюсь. Боюсь, как бы за летуна меня не посчитали. Вчера из деревни в город явился, сегодня — опять в деревню».

Секретарь тоже засмеялся. «Нет, — говорит, — Игнат Трофимович, на летуна вы не похожи. А насчет деревни вы правильно решили. Поезжайте».

И появился Игнат опять в наших местах. Приехал он ранней весной. Снег на полях еще не совсем сошел, землю морозцем легким прихватило. Со станции до села шесть километров, а он и подводы не стал дожидаться, пешком пошел. А дорога, сам знаешь, возле МТФ петлю дает. И только Игнат мимо коровника прошел, как столкнулся нос к носу с Нюркой.

Увидела она его, побледнела, за березку рукой схватилась: «Здравствуйте, Игнат Трофимыч. С приездом вас».

«Здравствуйте, Анна Ильинична», — отвечает Игнат и мимо пройти хочет. А она ему дорогу загораживает. Глаза вниз опустила, кончик платка теребит.

«Вы меня за прошлое простите, Игнат Трофимыч. Молодая я была, глупая. Счастья своего разглядеть не сумела».

А у самой в глазах — слезы. Такие-то вот дела…

Афанасий замолчал, прислушиваясь. Издалека послышались шаги, потом до амбаров долетел женский смех.

— Концерт кончился. Из клуба народ идет, — сказал Афанасий и поглядел на дорогу.

Показались люди, едва различимые в сумерках.

Уже совсем близко заливисто, с переборами заиграл баян.

— Алешка Звездин играет, — усмехнулся Афанасий. — Ишь как с переборами выводит, шельма! Двадцать девять лет стервецу, а он все в женихах ходит. У-у-у, беспутная душа.

Две тени — одна высокая, мужская, другая пониже, женская — отделились от толпы.

— Дай-ка, Петрович, прикурить, — попросил мужчина густым, приглушенным басом.

Афанасий чиркнул спичкой.

Огонь на миг осветил крупное большелобое лицо и большие сильные руки.

Мужчина закурил и, попрощавшись, пошел к дороге, на ходу беря спутницу свою под руку.

Афанасий проводил их долгим задумчивым взглядом и, тихонько засмеявшись, повернулся ко мне:

— Знаешь, это кто?

И тут же пояснил:

— Нюрка с Игнатом… Из клуба идут.

Он покачал головой, усмехнулся. Потом вздохнул, должно быть, вспоминая свою молодость, и задумался.

Я взглянул на дорогу. Далеко на западе небо по-прежнему изредка вспыхивало мимолетным блеском зарниц и, хотя темнота стала гуще, еще можно было различить на фоне серого неба неясные фигуры людей. Вот они поднялись на пригорок, поравнялись с одинокой ветлой, росшей у самой дороги…

Темные расплывчатые очертания мелькнули раз, другой и растворились во мраке.

Если взобраться с ногами на чемодан, который стоит в прихожей, то можно дотянуться до синего ящика, куда каждое утро почтальон опускает газеты.

Саша, маленький, темноглазый мальчуган лет шести, встает на крышку чемодана, тянется на цыпочках к ящику и отодвигает снизу жестяную заслонку. На пол с шорохом падают газеты. Саша подбирает их; заглядывает снизу в ящик, потом — за чемодан, шарит руками по полу, и когда он снова появляется в столовой, на лице у него — недовольство и огорчение.

— Мама, вот газеты. А письма опять нет.

Мама сидит у стола в синем домашнем халате и режет ножом хлеб, поправляя спадающие на лоб густые вьющиеся волосы.

— Садись, какао остынет, — тихо говорит она и, глядя не на Сашу, а куда-то в угол, подвигает ему горячую чашку и булку с маслом.

Саша молча принимается за еду, но скоро поднимает на мать глаза:

— Мама, а почему папа не пишет так долго?

— Сашенька, я уже тебе сто раз говорила: он уехал в командировку в тайгу. Это очень далеко, и письма оттуда ходят редко.

Ответ этот на какое-то время удовлетворяет Сашу, и он старательно принимается жевать, но не проходит и минуты, как снова поднимает глаза.

— Мам, а вдруг на него напали волки?

— Какие еще волки?

— Серые, злые.

— Он убьет их из ружья.

— А если медведи?

Лицо у мамы болезненно морщится, точно она вот-вот заплачет.

— Ты ешь поскорее, — недовольно говорит она. — Тебя еще нужно отвести в садик, и я могу опоздать на работу.

Проходит полчаса, мать и сын выходят из дому, и в дверях щелкает замок…

…Мама заходит за Сашей в детский сад, как всегда, под вечер. Пока Саша одевает пальтишко, она расспрашивает воспитательницу, не шалил ли он сегодня.

Потом они идут домой и по дороге заходят в большой универсальный магазин.

Маме нужно зайти в отдел готового платья, но Саша настойчиво тянет ее туда, где на длинных полках выстроились в ряд игрушки. Тут и смешные клоуны, и плюшевые желтоглазые медведи, и глянцевитые куклы, а в самом низу стоит игрушечный поезд — маленький черный паровоз и пять разноцветных вагончиков. У Саши разгораются глаза.

— Мам, купи. Я хочу поезд с вагончиками.

Мама смотрит на Сашу, на игрушечный поезд, долго роется в сумочке и, наконец, грустно вздыхает:

— Нет, Сашенька, сегодня нельзя. Тогда нам с тобой не на что будет жить. Вот в следующий месяц получу деньги и тогда обязательно куплю.

И, заметив, что у сына обиженно моргают длинные ресницы, поспешно добавляет:

— Ведь ты у меня уже большой. Понимаешь.

И Саша тоже, как мама, вздыхает, и чтобы забыть про игрушку, отворачивается от прилавка. И вдруг в толпе он видит мужчину в синем костюме и черной шляпе. У него — знакомое, родное лицо, и острая радость охватывает мальчика.