Михаил Стельмах - Над Черемошем

— Не могу я ехать, — Рымарь неловко горбится и выговаривает слова с трудом, будто камни из земли выворачивает.

— Почему же, Юстин Иванович? — удивляется Сенчук.

— У тебя лошадка есть, — шипит Василина, так и подпрыгивая на лавке от волнения.

— У меня, Микола, лошадка есть… Василина, сиди ты тихо, а то все собрание заговоришь… И такая умница попалась, только что не разговаривает. И жеребая, Микола, моя лошадка…

— Постыдились бы такими речами собрание задерживать! — возмутился Заринчук.

— Какой же тут стыд? Что я, украл ее, лошадку-то? Да ты знаешь ли, что это первая моя лошадка, что я за всю мою жизнь крестьянскую первый приплод ожидаю? Я над нею дрожу, как над…

— Своей женой, — подсказывает Василина.

Рымарь с сомнением поглядел на Василину и добавил:

— Как над своей женой, будь характер у нее помягче.

— Тебе и такого мало! Ну, что ты скажешь про муженька, который так жену честит? — и Василина демонстративно отвернулась от Юстина.

— Кто за Ксеню Дзвиняч? — заглянув в список, объявил Сенчук.

— У нее ребенок. На кого ребенка оставить?

— Как ты скажешь, Ксеня?

Женщина, покраснев, встала.

— Если товарищ секретарь партии разрешит, я с ребенком поеду. Пускай и девчонка моя увидит, каков свет за горами.

Сенчук перехватил взгляд Чернеги, улыбнулся.

— Как же, только мешки запасай и на себя и на ребенка, — едко ввернул Палайда.

— Скажите вашей Параске, чтоб вам на всю жизнь запасла! — разгневанная Ксеня обернулась к кулаку, и тот сжался, а глаза на его перекошенном от злости лице воровато сощурились.

— Ксеня, любушка, да ведь я пошутил… Я и сам рад, что ты едешь.

— Радуетесь — прямо зубами от радости скрипите!

— Кто за Ксеню Дзвиняч, чтоб с ребенком ехала?..

— И я хочу с Мариечкой! — подал голос Федько.

— А кто будет в школу ходить? — прикрикнул кто-то на мальчика, и он юркнул в толпу ребятишек.

Собрание расходится с говором и пением, и в самых отдаленных улочках села просыпается эхо. Василь пытается пробраться в толпе против течения к Мариечке, но на плечо ему ложится рука Нестеренка.

— И ты, Василь, пришел на собрание? Интересуешься?

— Интересуюсь.

— Это хорошо, что не замкнулся в своем лесу. Ты никого не ждешь?

— Нет, — смутился парень.

— Так выйдем на улицу, поговорим.

— Выйдем, — парень со вздохом направился за Григорием.

В зале остались Микола Сенчук, Мариечка, Лесь Побережник, Ксеня Дзвиняч и другие избранники народа. Они окружили Михайла Гнатовича, ловили каждое его слово.

— Люди признали вас лучшими, передовиками.

— Так, так, — соглашается Лесь, вызывая улыбки остальных.

— Это не только честь, но и обязанность, поважнее, чем у многих других.

— Поистине обязанность! — с чувством проговорил Микола Сенчук.

— Будете в колхозах — присматривайтесь к жизни, не как гости, а как хозяева. И все лучшее привозите сюда.

— Отчего же не привезти, только бы дали! — у Леся Побережника заблестели глаза.

— Вы, Лесь, не так поняли товарища секретаря, — деликатно поправила его Ксеня Дзвиняч. — Товарищ секретарь учит привозить не те сокровища, что в недрах земли зарыты, а те, что всю землю радуют, как детские глазенки. Может, я неверно сказала? — и она доверчиво взглянула на Михайла Гнатовича.

— Говорите, Ксения Петровна.

— Я своим женским умом так прикидываю: посылают нас к людям, чтоб мы, измученные, учились жить, а не погибать на земле, чтобы мы привезли своей Гуцульщине ее потерянную долю.

Микола Сенчук смотрит на Ксению Петровну, словно впервые увидел ее.

— Вот, никогда не думал, Ксеня, что ты такая! — удивленно заявляет Лесь и оглядывается вокруг, не поймет ли кто-нибудь иначе его степенную речь.

Михайло Гнатович, на ходу застегивая пальто, выходит из исполкома. Там к нему подбегает, обогнав стеснившихся у выхода людей, Лесь Побережник.

— Михайло Гнатович, а вы с нами поедете?

— Нет, Лесь Иванович, не могу.

— Нет? — опечаливается Лесь. — А может, как-нибудь через «не могу»? Чего бы мы только не привезли тогда в Гринявку!

— Только бы дали! — лукаво щурится Михайло Гнатович, и на лицах гуцулов расцветают улыбки.

— Дадут! — уверенно заявляет Лесь.

— Тогда берите, Лесь, и руками и всем сердцем. Давайте подумаем с вами: что нам прежде всего нужно в Гринявке?

— Нужду прогнать навеки. Чтобы никогда не наведывался к человеку черный день. Чтобы гуцул хлеб ел.

— Значит, надо привезти в Гринявку высокий урожай, трудодень богатый, передовую науку.

— Эти думы, Михайло Гнатович, точно из снов слетелись к гуцулу. Не жирно ли будет?

— Для того, кто вперед не глядит, жирно. Ключи от счастья в наших руках. И мы не имеем права ждать, пока оно само к нам придет. Не имеем права покачивать головами, читая о том, как живут лучшие колхозы: вот, мол, богатство, у людей, когда же оно к нам заглянет? Захотим — заглянет через год, с новым урожаем. Только во всем надо равняться на передовых, на героев, и самим становиться героями. Верю, что вижу перед собою новую гуцульскую славу.

Гуцулы застыли в строгом молчании.

Машина, пофыркивая, покатилась по дороге. И вдруг в темноте заклокотал противный, едкий смешок. К собравшимся боком придвинулся Пилип Наремба.

— Лесь, у меня к тебе вопрос: чем же твоя жена станет, если даже ты в герои выскочил? Хе-хе-хе!

Этот смешок ужалил Побережника в самое сердце. Лесь беспомощно оглянулся в поисках защиты. И его защитили. На здоровенного Нарембу с разгона налетел почерневший от гнева Микола Сенчук.

— Простите, люди, что немного отстану от вас, да еще в такой вечер, — бросил он односельчанам, оглянувшись назад, и наотмашь ударил кулака по широкой щеке.

— За что? — взревел Наремба, закрывая лицо обеими руками.

— Чтоб не топтал сапогами наши высокие надежды, падаль!

Погост. В изгорбленную землю черными птицами вцепились кресты. На могиле, возле часовенки, как могильщики, сидят, насупясь, Палайда, Верыга и Наремба. Они вздрагивают от каждого шороха, кажущегося или настоящего.

— Ничего не видно, — оглядываясь вокруг, процедил Наремба.

— Наше время прошло, — проворчал Палайда, посмотрев на небо.

— Прошло… Глянь, Гнат, словно бы кресты шевелятся! — вдруг прохрипел Наремба и вцепился в плечо Палайды.

— Опомнись, это страх твой шевелится. Мертвых не бойся, живых бойся, а то… Свят-свят-свят, и правда шевелятся! — Палайда вскочил, и неподалеку замерли четыре креста.

— Проклятое место. Пойдем отсюда.

— А что скажет Бундзяк?

— Пускай найдет место получше, не среди мертвецов.

Кулаки, обваливая тяжелыми сапогами могилы, пригнувшись, побрели в конец кладбища. Предостерегающий свист остановил их. Они оглянулись и вновь увидели, как зашевелились и пошли на них четыре креста.