Михаил Стельмах - Над Черемошем

— Возьмите, Лесь Иванович, — Далецкий выносит из соседней комнаты отборные золотые колоски.

— Премного благодарю.

Лесь останавливается перед свеклой Марии Говоровой, жмурится и снова раскрывает глаза. Косясь на Далецкого и выбрав момент, когда тот собрался выйти в другую комнату, он… колупнул экспонат затвердевшим ногтем.

— Настоящая свекла! — убедился он наконец. — Может, прошу вас, порадуете меня и таким подарком?

— На самогонку? — допытывается заведующий хатой-лабораторией.

— Ой, нет! Напоказ! Ведь даже моя Оленка не поверит, что бывает свекла больше коновки [22] Коновка — деревянное ведро. .

— И семян дать?

— Премного благодарен, товарищ зав хаты-лаборатории…

Со свеклой в обеих руках, как сват с караваем, Лесь выходит на колхозный двор и по берегу широкого пруда направляется к клубу. Карманы Леся, наполненные всевозможными семенами и колосьями, оттопыриваются.

— Вон наш единоличник со свеклой спешит. Театр! — закружившись на коньках, крикнул Андрейка Григорию.

Мальчики, перегоняя друг друга, подъезжают к Лесю.

— Лесь Иванович, может, дать вам несколько початков кукурузы? Мы на школьных участках вырастили. Высокоурожайная, и каша из нее — просто мед!

— Спасибо вам, детки! — Лесь окидывает школьников потеплевшим взглядом. Но крестьянская осторожность снова берет верх, и он снова морщит лоб. — А что вы, детки, ели сегодня?

— Что ели? — удивляются Андрейка и Григорий. — Борщ, пирожки и компот из гибридных груш.

— Из каких? Из каких?

— Из вот таких! — Андрейка сложил вместе два кулака.

— Вон из каких? Хорошее блюдо, колхозное!

— Ясно, не единоличное, — с апломбом отвечает Андрейка.

— Лесь Иванович, заходите к нам в конюшню! — пересмеиваясь, кричат конюхи, и Лесь с достоинством несет свою свеклу к просторному каменному строению.

— Ой, какие у вас кони! Верно, сам Георгий-победоносец не седлал таких!

— А наши победоносцы каждый день седлают! — старший конюх показал рукой на площадь, где джигитовали молодые колхозники…

— Лесь Иванович, загляните к нам, — перехватывают гуцула доярки в белых халатах.

— В больницу?

— Не в больницу, в коровник.

— Так вы не медицинские сестры?

— Нет, мы доярки.

— У нас когда-то в шляхетской больнице фельдшерки так бело не ходили. Чем же ваши коровы заслужили такой почет?

— Молочными реками.

— Молочными реками? — Сомнения, снова зародившиеся в голове Леся, гонят его в коровник.

Чистота, свет, электричество, породистые коровы, теплый дух молока поражают гуцула.

— А это что за музыка? — Лесь нажимает на автопоилку и со страхом отдергивает руку.

— Автопоилка, — смеются девушки.

— Умен был человек, эдакое смастерил! Видать, молочная скотинка?

— Каждая корова дает по три тысячи литров на круг.

— Куда ни кинь — всё тысячи!

— Мое звено за этот год только дополнительной оплаты получило тридцать два центнера сахара и сорок одну тысячу деньгами, — рассказывает гуцулам Мария Говорова.

— Опять тысячи! — удивляется Лесь. — И что вы прошу вас, делаете с ними?

— Культурно живем, — звеньевая включила электричество, и просторная комната подтвердила ее слова прежде всего множеством книг в ярких, разноцветных переплетах.

Лесю, однако, больше понравился самый шкаф, чем находящиеся в нем книги.

— И когда вы успеваете читать их? Мария Васильевна, так вы, прошу вас, много получили сахару? — снова удивил всех нетактичностью вопроса Лесь.

— Ступайте, поглядите, — женщина повела гостей через комнаты к просторному и светлому чулану. — Вот он.

— Ой, сахар мешками?! — не удержался от недоверчивого восклицания Лесь. — И настоящий, хороший сахар?

— Посмотрите, — хозяйка принялась развязывать мешки.

Лесь, как завороженный, не отходил от них. Он долго старался побороть в себе сомнения, но они и на этот раз взяли верх.

— Славный, славный, — похваливая сахар, он стал разгребать его пальцами и вдруг засунул руку глубоко в мешок.

— Лесь! Куда вы свой стыд девали? Что вы делаете? — краснея, набросилась на него Ксения Дзвиняч.

— Проверяю, Ксеня-любушка, не отсырел ли… — Лесь смущенно разжал горсть и вдруг радостно, с вызовом, воскликнул: — И впрямь сахар, прошу вас, сахар, а не соль! — и он погрозил другим кулаком туда, где, по его расчету, могла быть шайка Бундзяка…

Ужинать у Марии Васильевны Лесь не остался, как его ни упрашивали.

— Ой, не до ужина теперь, — он кланялся, благодарил, улыбаясь своим мыслям. — Мне, прошу вас, не ужин дорог, мне дорого, что вы такие славные люди. Дай вам бог счастья и детям вашим.

Он неожиданно поцеловал Марию Васильевну, смутил этим ее, смутился сам и, беспомощно разведя руками, выбежал из хаты, опережая добродушный смех хозяев и гостей.

«Тут есть причина посмеяться. Есть причина!» — повторял он.

По узенькой глубоко протоптанной дорожке он свернул в сад и, не пригибаясь, пошел к теплице. Ветви, отягощенные снегом, стряхивали на него холодные снежинки, которые, однако, казались теперь теплыми лепестками цветов, потому что размечтавшийся гуцул уже видел перед собою весну.

В теплице гостил май, и странно было встретить посреди роскошной зелени и цветов седобородого, как дед-мороз, садовника.

— Сынок! — окликнул Леся старик с другого конца оранжереи.

Лесь в смущении застыл возле порога, думая, что садовник, верно, ждал вечером сына.

— Подойди ближе, сынок, — снова позвал его старик.

Гуцул понял, что слова относятся к нему, но переспросил:

— Это вы мне говорите?

— Конечно, тебе, — ответил садовник. — Хорошо, что зашел сюда. Дыши весною, — и он мягким движением показал на разноцветные огоньки цветов, среди которых зеленели плети огурцов, а еще дальше сквозь листву проглядывали румяные помидоры.

— Дедушка, продайте мне немного цветов…

Садовник с удивлением поднял на него глаза.

— Глупый ты, Лесь Иванович… Какой глупый! — старик без укора покачал головой.

— Нет, дедушка! — Лесь горделиво выпрямился. — До нынешнего дня был я глуп, а теперь нет…

— Ну, ежели сам видишь, что поумнел, выбирай себе цветы, — садовник беззвучно засмеялся, и его седая борода затряслась над алыми лепестками.

Лесь Побережник по тихим улицам приблизился к центру села и, сняв шапку, подошел к памятнику Ленина. Он осторожно поднялся по ступенькам, склонился перед постаментом и положил у подножия памятника живые цветы, как частицу весны, расцветшей в его душе.

Он замер у памятника в глубокой задумчивости, прислушиваясь, как нарождались, бурлили в душе новые потоки. И не слышал, как вышли из клуба: люди и, сперва с удивлением, а потом охваченные сердечным порывом, подошли к нему.