Александр Серафимович - Том 3. Рассказы 1906–1910

Обе подняли головы и перестали шить; звук колокольчиков явственно доносился. Нагнулись и глянули в окошко на гребень: по дороге вниз к хутору катилась телега, бежали лошади, бежало огромное облако пыли, скрывавшее едущих.

Опять поблескивают иглы, наклонены лица, глаза следят за шитьем, но звук колокольчиков неумолкаемо и настойчиво просится в окошко. Должно быть, едут у самого хутора, уже по улице звенят, приближаясь, и слышно тарахтение телеги.

Проедут по длинной, пыльной, с нависшими с обеих сторон вербами, кривой улице, постепенно умрет звон, – опять то же…

«Ну, что ж!..»

Звон оборвался возле, разом и резко.

– Никак у нас? – И старуха потянулась к окошку.

– Должно, кнут потеряли, остановились, – равнодушно протянула невестка, отдернула уколотую иглой руку и прикусила белыми зубами место, где выступила коралловая капелька.

На дворе с азартом залаяли собаки, а под окошком раздался сиповатый голос:

– Хозява… а хозява!..

Старуха вышла.

– Что надоть?

– Здорово ночевали.

– Доброго здоровья… Да цытьте, вы, скаженные!..

– Нельзя ли у вас коней покормить? Из города едем. – И он мотнул головой на тележку, где скучно дожидался пассажир.

– Ну-к что ж!.. Въезжай во двор.

Через минуту, цепляя за ворота, заглушая звоном вздрагивающих колокольчиков отчаянный собачий лай, въехала бричка.

Пассажир слез, расправляя затекшие, одеревеневшие от сиденья ноги.

– Хозяйка, нельзя ли самоварчик?

– Ну-к что ж, можно. Малаша, а Малаша, вздуй самоварчик-то.

– Только, бабуся, пожалуйста, поскорее: как покормим, сейчас дальше. Спешу я.

Голос у пассажира тонкий, слабый, не то устал он, не то больной.

Молодуха прошла, неслышно ступая босыми ногами, не поднимая глаз, – ей было все равно, – и стала возиться с самоваром.

– Степь и жарко, а хорошо у вас тут, – говорил приезжий, тонкими, длинными пальцами наливая дымящийся чай из стакана в блюдце, – просторно и вольно, и воздух вольный, дыши всей грудью. Хорошо. – И он осторожно потянул из блюдца.

– Была воля, а теперь пошло утеснение, и не сообразишь, где сеять, где косить, – проговорила старуха басом.

– Нет ли у вас еще стаканчиков?

– Можно.

Старуха достала.

Он налил еще два стакана, придвинул сахар.

– Садитесь, пожалуйста, со мной чайку.

– Благодарим покорно. Кушайте на здоровье.

– Пожалуйста, а то мне скучно одному.

Старуха помолилась на икону, присела к столу, осторожно откусила сахар и стала наливать обжигающий чай.

– А вы что же?

Молодуха ничего не ответила, только головой качнула.

– Ничего, садись, Малаша, барин добрый!

Та равнодушно отодвинула шитво, тоже покрестилась, откусила, сахар и глянула на проезжающего. У того было птичье лицо, пестрое от веснушек, очень белое, не то бледное, и длинные, тонкие, необыкновенно подвижные пальцы.

«На кулика похож… конопатый…» И, закрывшись от него пушистыми черными ресницами, стала дуть на горячий чай.

– Вольно, сколько ни окинешь глазом, все степь, степь… хлеба, балки, а в балках яблоньки дикие, одиноко, как сиротки, стоят. А сегодня утром едем, солнышко стало подыматься из-за курганов. Боже мой! Птицы-то сколько… двух дудаков согнали, перепела, а от кузнечиков стон стоном стоит.

– Этого добра! – чтобы из вежливости сказать что-нибудь, пробасила старуха.

«Чудной… Солнце-то кажный день всходит и заходит…» И пушистые ресницы дрогнули, сдерживая усмешку.

– По торговой части будете? – осведомилась старуха.

– Нет, учиться еду, поступать. Поповский сын я, в семинарии был, а попом не хочу быть…

– Конешно, по нонешним временам и у попа плохой доход… И жадны они, ну, только и народ обеднял… Не с кого получать.

Под окном опять залаяла собака, и в избу вошел кучер.

– Садись, Захар, чай пить.

– Что ж, с устатку стаканчик.

И слышно было, как четверо губ втягивали горячий кипяток.

– Стало быть, в аблакаты выйдете али в фершала.

– Да, да, доктором буду.

– И то доход.

– Буду ездить по степи, из хутора в хутор. Приеду: которые больные, все поползут, – у кого нога, у кого живот, у кого лихорадка. Сколько народа мучается… А детишек сколько помирает!.. Зря гибнут, как трава в поле…

– И-и, Господи… Вот у нас двое померло. Весь хутор, поди, вычистило. – И старуха опрокидывает стакан, кладет сверху оставшийся огрызок сахара.

– Покорно благодарим.

Пушистые ресницы дрогнули, приподнялись, и удивленно глянули карие глаза, опустились, и опять она глянула на него, и внезапно, пугая этой внезапностью, сладкой, заунывной болью кольнуло сердце. На нее смотрели серые, бесконечно добрые, просящиеся в душу глаза. Она со страхом хотела опять спрятаться, опустила ресницы и… не могла, – серые, милые, ласковые глаза смотрели на нее, не позволяя оторваться. Она, торопливо и ненужно обжигаясь, заспешила пить чай, и сквозь смуглость щек пробился предательский румянец.

И уже не было больного, бледного конопатого лица, не было птичьего выражения, – были только серые глаза.

– Тесно, говорите? Да разве это тесно! Вот в город загляните, – вот тесно. Дома громадные, шапка валится, глянешь: улицы узкие, камень да кирпич, не вздохнешь, и каждый оглядывается, друг-дружку за глотку держит, – чуть зазевался, зараз тебя придушили.

– Что ж! Зато сладко едят, сладко пьют, деревня же все им представляет, мы отседа и везем все, сами и не понюхаем, – сердито пробасила старуха. А та, другая, слушает, и уже ничего чудного нет в этом тонком, слабом голосе. Вдруг представилось, как хорошо на зорьке, когда одолевает молодой сон, и надо вставать, и улыбаешься сквозь дремоту неизвестно чему, и вспомнилось, как, бывало, в девках, садится солнце, идут они с поля и поют песни, и весело и сердце отчего-то болит больно и сладко.

Она вздохнула.

Давно Захар провел мимо окна лошадей в хомутах на водопой и назад, а со двора из-под сараев доносился скрипучий бас старухи, резонившейся с шерстобитом, который валял на зиму валенки и полсти.

В горнице сидели двое и смотрели друг другу в глаза.

Он держал ее руку в своей, а она наивно, грубовато мяла его тонкие, длинные, белые пальцы своими шершавыми, рабочими.

– Ехал по степи, хорошо было, поглядел на хутор и порадовался: вольно люди живут, свободно, как птицы, что в степи, в хлебах.

– Родный мой, болезный ты мой, ласковый мой!.. Глянула на тебя, так сердце и сошлось…

А он улыбается ласково и нежно:

– Поглядел я на тебя, печальная, не то устала, и глаза не хотят раскрываться, и губы сжаты, как будто зареклась навеки молчать.

– Сонная я была, все одно мне, хочь приди пожар и поешь все, вот как перед истинным! А теперь…

А теперь на смуглых щеках пробивается непотухающий румянец, белые влажные зубы из-за полуоткрытых, как кумач, губ, а в черной тени пушистых ресниц незнакомо мерцают потемневшие глаза.