Александр Серафимович - Том 6. Рассказы, очерки. Железный поток

Старик (сердито). Таскаешь тут самогонку. Кабы нашел, и нас бы не помиловал. (Уходит с хомутом.)

Старуха. Жалко наседку. Луша, загони цыплят в решето да принеси суды, пущай тут ходят.

Луша (хохочет). Борову теперь вольется.

Ивлевна. Жалко, хавалер хороший. Ну, проще-вайте.

Обе уходят.

Старуха. Правду народ сказывал: придет анчихрист, зачнется убивство. Заприметила я, кубыть у этова, у толстова, печать накладена. Спаси и помилуй. (Уходит.),

Луша (вбегает с решетом, в нем цыплята, ставит под печку). Слышь, Марьянка, солдаты-то. А я думала – они нас резать станут. А они – веселые. У одного на улице гармонь. А у Кривулихи один уж сватает дочь-то. Кабы за меня какой не посватался… Ну, нипочем!.. Убегу…

Марьяна. Хто об чем, а она об своем.

Луша. Которые у нас были, ни один мне не показался? А тебе?

Марьяна. Мне все равно, как их и нету.

Луша. А мне чевось-то скушно стало.

Марьяна. Дай срок, наплачешься.

Луша. А как ты со своим жила? Пальцем брат тебя, бывало, не тронет.

Марьяна (злобно). Уйди!..

Луша. У-у, змеюка!.. (Убегает.)

Некоторое время Марьяна возится по хозяйству.

Занавес.

Та же внутренность избы. Вечерние косые лучи ложатся сквозь окна. На улице слышен говор, смех красноармейцев и девушек. Потренькивает балалайка, наигрывает гармония. В окна видно – проходят мимо, сидят и стоят группами. В избе старуха за прялкой. Марьяна шьет. Молчание. На улице голоса.

1-й голос. Табак просыпешь, еловая голова!

2-й голос (поет). «Па-а-след-ний но-о-нешний де-е-не-чек гу-ля-ю с ва-ми я, дру-зья…»

3-й голос. Эй, Семка, куды бежишь? Держи их!..

Девки (визжат). Пусти, окаянный! Всю кохту изорвал.

– Вот оглашенные!..

– Медведь косолапый!..

4-й голос. Теперя спи спокойно: белых и след простыл – верст на двадцать отогнали, и разъездов не видать.

В избе.

Старуха. У-у, статуй каменный!.. Покеда сын был, мать тебе была, а как сына нету, тетка чужая стала.

Марьяна. Чево вы едите меня, чево поедом едите?

Старуха. А чево молчишь? Чево по целым дням молчишь, хошь бы слово сказала.

Входит Павел, садится к столу, разбирает и чистит винтовку.

Старуха. Курицу-то зарезали, а она наседка, а теперича цыплята…

Марьяна. Будя вам, маменька.

Старуха (уходит, ворчит). Про курочку нельзя сказать, зараз рот затыкает… тетка ей чужая…

За окнами по-прежнему говор, взрывы смеха; под балалайку и гармонию пляс и топот. Визг и хохот Луши и девок.

Павел. Намучились на позиции. Теперя отдохнем, отогнали. (Молчание.) К вам еще одного поставим, четверо будем. (Молчание.) Эх, Марьяна, приглядываюсь я к тебе, – хорошая голова присажена у тебя на плечах, ну только норовистая ты, как лошадь невзнузданная.

Марьяна. Зануздал один такой, да на третий День сдох.

Павел. Я не об себе. Я об том: как кроты вы тут земляные. Ни свету, ни людей. Одно только, что едите Да работаете, уткнув головой в землю.

Марьяна (говорит надменно, роняя слова, не оборачиваясь). А тебе чево же, танцевать надо?

Павел. Эх, молодуха, так ты тут и повянешь, как березка подрубленная.

Марьяна. А тебе горе?

Павел. У нас каждый человек на счету. Счастья-то всем хочется, а добывают его для всех раз-два да обчелся. А ты, вишь, крепкая. Кабы взялась за дело, из рук не сронила бы.

Марьяна (пренебрежительно). Мне забота о ваших делах.

Павел (помолчав). Мать у меня была, не старая годами, а сама согнулась, седая. Всю жизнь на фабрике. Ткачиха. Померла недавно. Всегда, бывало, гоняла меня, чтобы с социалистами не знался. Пускай, говорит, другие, а ты, Пашка, не смей, а то головы не сносишь, – на то ль я тебя рожала. А невдолге перед смертью увидала на улице весь фабричный народ с знаменами с красными со всех фабрик, с заводов. Идут и идут, конца-краю им нету, и все желтые, худые, грудь завалилась, а сами про волю поют. Заплакала. Впервой, говорит, вижу столько фабричного люду. Сила его, а замученный народ. И как умирала, подозвала меня, благословила и говорит: «Иди, Пашенька, иди к ним, к замученным, добывай волю всем, а там воля божья». (Молчание.) А как у вас урожай?

Луша (вбегает). Урожай у нас огроменный, хлеба будет – хочь завались. Браги наварят, пирогов напекут, а свадьбы играть некому.

Старуха (входит). Лушка, опять свиньи в огороде!..

Луша. Штоб они подохли, окаянные!..

Старуха. Што ты, што ты! Окстись… аль не в своем уме? Об рожество чего будешь трескать, как свининки не будет?

Луша (убегает). Нужна она мне, как летошний снег.

Старуха. Сбесилась девка… Вот горе, без соли сидим… Придет рожество, зарезать бы кабана, посолить нечем. Без соли насидимся. Как трава все, – в рот не впихнешь… Може, у вас, служивый, сольцы бы достать?

Павел. Да ведь нам, бабушка, отпускают на рыло золотниками, а кроме нету. Вот прогоним врага, все будет и у вас и у нас: и соль, и керосин, и ситец.

Старуха. Дай-то бог. И когда она кончится, эта война! И-и, господи Исусе Христе!.. (Уходит.)

Темнеет.

Павел (вздыхает). Эх, Марьянушка, как оноскла: дывается. Вот кабы не пришли в эту деревню, не знал бы про тебя, не видел. А вот уйдем, все ты будешь передо мной, как живая. Не забыть тебя, покеда жив буду. (Молчание.) Так-то, Марьянушка. Видно, такая моя судьба… Уйдем, чай и не вспомянешь меня, как и не были.

Долгое молчание. С улицы иногда доносится смех и визг Луши, с которой шалят красноармейцы.

Сергеев (входит). Ну, что, как: ужинать будем?

Микеша (входит). Повечерять бы, что ли.

Марьяна (откидывает шитво, кричит в окно). Маменька, вечерять просют!

Старуха (с улицы). Ну-к что ж, давай. (Кричит.) Лушка, Лушка, чего ты там ржешь, кобыла! Иди сбирай вечерять служивым.

Луша (вбегаете избу). Не обтрескаются, боровы…

Марьяна и Луша собирают ужинать.

Микеша. Луша, а, Луша, я секрет про тебя один знаю.

Луша. Секрет? Заткни его себе в ноздрю.

Павел. Ну, чего же, садиться, что ль. (Отставляет винтовку.) Зови энтих-то.

Микеша (в окно). Товарищи, ужинать…

Садятся. Постепенно подходят еще четыре красноармейца со смехом, с разговором, доигрывая на гармонии, на балалайке. Голоса слышны сначала на улице, потом в избе.