Л. Пантелеев - Том 1. Ленька Пантелеев. Первые рассказы

Они свернули под ворота.

– Если спросят, куда идем, – негромко сказал Волков, – говори: в квартиру двадцать семь, к Якову Львовичу. Понял?

Ленька ничего не понял.

– Почему? – спросил он.

Волков не ответил.

На черной лестнице пахло кошатиной. На площадке мигала покрытая толстым слоем пыли десятисвечовая лампочка.

– А ну, нагибайся, – шепнул, останавливаясь, Волков.

– Что? – не понял Ленька.

– Ну, быстро! В чехарду играл когда-нибудь?

– Играл.

– Нагибайся же. Черт! Слышишь? Пока никого нет.

Ленька понял.

Он нагнул голову, ладонями уперся в стену. Волков быстро и легко, как цирковой акробат, вскочил ему на плечи. Что-то хрустнуло, на лестнице стало темно, на голову Леньке посыпалась пыль и кусочки штукатурки.

Он почувствовал, что его затошнило. Что-то внутри оборвалось.

«Кончено», – подумал он.

Волков бесшумно, по-кошачьи, спрыгнул на каменный пол.

– Есть! – услышал Ленька в темноте его радостный, возбужденный голос. – Сто лимонов имеем. Живем, Леша. Пошли дальше!..

В этот вечер они свинтили в разных домах Мучного переулка восемь лампочек. В кустарной электротехнической мастерской на Гороховой улице продали эти лампочки по сто миллионов за штуку.

Тут же, на улице, Волков отсчитал и передал Леньке семьсот миллионов рублей.

– Ну, вот видишь, и заработали на твоего хозяйчика, – сказал он, улыбаясь и заглядывая Леньке в глаза. – С гаком даже. И мне, мальчишке, на молочишко кое-что осталось. Просто ведь?

– Просто, – согласился Ленька.

– Завтра пойдем?

– Что ж… пойдем, – сказал Ленька. Его все еще тошнило. И на сердце было пусто, как будто оттуда вынули что-то хорошее, доброе, с таким трудом собранное и накопленное.

…На следующий день перед обедом он пришел на Горсткину улицу.

У дверей заведения стояла хорошо знакомая ему тележка. Одно колесо ее почему-то было опутано цепочкой, и на цепочке висел замок… В коридоре, на ящиках из-под пива, спал, подложив под голову руки и сладко похрапывая, Захар Иванович. На дверях хозяйского кабинета тоже висел замок. В укупорочной было тихо: машина молчала. Удивленный и даже слегка напуганный всем этим, Ленька приоткрыл дверь. Белокурая купорщица Вера сидела на табуретке у машины и читала какую-то сильно потрепанную книжку. Другие тоже сидели не работая.

– А-а, беглый каторжник явился! – радостным возгласом встретила Леньку разливальщица Галя.

Его окружили, стали тормошить, расспрашивать.

– А что случилось? Почему вы не габотаете? – спросил он, оглядываясь.

– А ничего не случилось. Так просто. Надоело. Решили отдохнуть.

– Нет, правда…

– Итальянская забастовка у нас, – объяснила Вера.

– Какая итальянская?

– А такая, что сидим каждый на своем месте и не работаем. А из-за кого забастовку подняли, знаешь?

– Из-за кого?

– Из-за тебя и подняли, разбойник ты этакий…

Ему рассказали, в чем дело. Оказывается, хозяин в течение почти двух месяцев вычитывал из зарплаты Захара Ивановича штраф за разбитые Ленькой бутылки… Старик терпел и молчал, считая, что он виноват – не уследил за порученным его попечению мальчишкой. Наконец одна из судомоек не выдержала и пожаловалась в профсоюз. Оттуда приехал инспектор, от хозяина потребовали, чтобы он заключил с рабочими коллективный договор. Краузе отказался. Тогда союз предложил работникам «Экспресса» объявить забастовку.

– Ведь вот сволочь какая! – не удержался Ленька. – А где он?

– Кто? Адольф Федорович-то? Да небось опять в союз побежал. Уж второй день не выходит оттуда, сидит, торгуется, как маклак на барахолке. А тебе зачем он? Соскучился, что ли?

– Дело есть, – сказал, покраснев, Ленька. – Я ему деньги принес.

В это время открылась дверь, и на пороге, потягиваясь и зевая, появился Захар Иванович.

– О господи… Никола морской… мирликийский, – простонал он, почесывая под жилеткой спину. И вдруг увидел Леньку.

– Э!.. Это кто? Мать честная! Троюродный внук явился! Ленька? Какими же это ты судьбами, бродяга?..

– Захар Иванович, – забормотал Ленька, засовывая руку за пазуху шубейки и вытаскивая оттуда связанные веревочкой деньги. – Вот… возьмите… я вам…

– Что это? – не понял старик.

– Деньги… которые за бутылки… Я думал хозяину отдать, а теперь…

– Да ты что? – рассвирепел старик. – Да как ты смеешь, карась этакий, рабочего человека обижать? Чтобы я твою трудовую копейку взял?! Да я что – нэпман, капиталист? Да у тебя что в голове – мочало или…

– Нет, правда, возьмите, Захар Иванович, – чуть не плача просил Ленька, пытаясь засунуть в руки Захара Ивановича деньги.

– Брысь отсюдова! – затопал ногами старик. – А то вот я сейчас швабру возьму, да – знаешь? – по тому месту, на котором блины пекут…

…Ленька вернул деньги матери. Он мог еще остановиться. Но он не остановился… Вечером пришел Волков, и у Леньки не хватило духу выгнать его, объясниться, сказать, что он не хочет знаться с ним… Он пошел по старой, проторенной дорожке.

У Гердер он больше не учился, его перевели в другую, хорошую школу.

Но и там он почти не занимался, – некогда было.

Почти месяц изо дня в день они ходили с Волковым по черным и парадным лестницам петроградских домов и вывинчивали из патронов лампочки. Если их останавливали и спрашивали, что им нужно, они из раза в раз заученно отвечали:

– Квартиру двадцать семь.

И если квартира двадцать семь оказывалась поблизости, им приходилось звонить или стучать и спрашивать какого-нибудь Петра Ивановича или Елену Васильевну, которых, конечно, к их неописуемому удивлению, в квартире не оказывалось.

Долгое время им везло. У Волкова был опыт. У Леньки этого опыта было не меньше.

Дома он говорил, что ходит по вечерам в художественный кружок при школе – учится рисовать. Ему верили.

И вот этот глупый замок и дурацкая Вовкина неосмотрительность все погубили.

И Ленька опять в камере. Опять за решеткой. И неизвестно, что его ждет.

…Проснулся он от холода. Было уже светло, и от света камера показалась больше и неуютнее. На стеклах окна, украшенного узористой решеткой, плавали хрусталики льда, по полу бегали бледные лучики зимнего солнца.

Ленька сел на лавку. Захотелось есть. Но мальчик знал, что в милиции арестованных не кормят. Он закутался поплотнее в шубейку и стал ходить по камере взад и вперед. Измерил камеру. Камера оказалась очень маленькой: девять шагов да еще поменьше, чем полшага.

Нашагал тысячу с лишним шагов – надоело. Сел на лавку, стал читать надписи, которыми были испещрены дощатые стены камеры:

«Здесь сидел ресидивист Семен Молодых за мокрое 27 апрель 1920 г.».

«Кто писал тому пива бутылку, а кто читал тому фомкой по затылку».

«Петр Арбузов 31 года сидел 5 мая 1920-го».