Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Литературные портреты

И тараторит – без конца.

Когда она ушла, слышу, старик говорит хозяйке:

– Нынешние ребята – уж такие трескуны, такие трескуны. Прежние-то – те стеснялись, что ли… А теперь, поглядишь, в автобусе или в трамвае – трещит и трещит. И о политике, и о чем хочешь.

. . . . .

Сейчас выходил во двор. Играет с бабушкой в магазин. Продает материю. Вертит ручку электрической кассы, трыкает, получает деньги. Поиграл и я с нею минуты две.

Бабушка стоит рядом, смеется, задыхается от смеха.

– Что это, – я говорю, – у вас тетя такая в магазине смешливая?

Бабушка обнимает меня, объясняет:

– Не могу! Очень уж вы серьезно. Как будто в настоящем магазине.

А как же по-другому играть?

Элико едет в Лугу – покупать билеты на автобус. Собираемся отбывать во вторник, 4 октября. Лето кончилось. До свиданья, Луга!

. . . . .

Это еще до приезда бабушки было.

Ела простоквашу. Запачкалась. Я говорю:

– Вытри, пожалуйста, подбородок.

Она – раз! – рукавом.

– Что такое?! Это кто тебя научил?

Гордо:

– Никто! Я сама придумала.

4.10.60. Ленинград.

Встали сегодня чуть свет. Укладывались. Только Машка, уложив свои небогатые пожитки, беспечно играла в саду.

Автобусом 13. 10 мы четверо (все, кроме Элико) уехали в Ленинград. В автобусе Машка льнула к бабушке. А в Ленинграде, очутившись в знакомой, милой обстановке, не выходила из моей комнаты, тянулась ко мне.

А мне было не до нее. Не успели приехать, не успел я войти в свою комнату, позвонил незнакомый человек и сообщил, что в субботу погиб, попал под трамвай, Викниксор, Виктор Николаевич Сорока-Росинский, мой старый учитель, основатель и руководитель Шкиды.

Подробно записывать сейчас не могу…

5.10.60.

Ездил сегодня хоронить Виктора Николаевича… Машка об этом не знает.

– Ты куда уходишь?

– Иду по делам.

Дела бывают всякие.

. . . . .

Накануне нашего отъезда из Луги я вынес из своей комнаты два чемодана. Вечером пришла ко мне Машка:

– Ой, что это у тебя за новый угол?!

Я объяснил ей, что угол тот же, только он опустел.

Присела, осмотрелась:

– Неинтересный какой-то угол.

. . . . .

Рассказывала одну из своих бесконечных сказок:

– Что такое? А! А! А! – Это кто? Это авы (то есть буквы «а») идут… авторы… авторы идут!..

8.10.60.

За обедом я вспомнил, как в Луге Машка спрашивала: «А цыплята грузины?» Все засмеялись. И Машка, чувствуя на себе всеобщее внимание, решила, что надо его поддержать чем-нибудь.

– Наш кот – грузин, у него глаза черные, – заявляет она.

Это уже «слон». Так мы называем состояние, в которое приходит Маша, когда слишком много в ее присутствии о ней говорят, восторгаются, смеются над ее остротами и словечками. Это по бунинскому рассказу «Слон». Там девочка:

– Нет, правда, мама, почему у слона ноги распухли?!

. . . . .

Сегодня солнечный день. Солнце так и ломится в мое окно.

Маша с бабушкой только что отправились в Зоопарк.

– Смотри только, – сказал я, – чтобы вас там не скушали.

Она не засмеялась. Наверно, сказал я это слишком серьезно.

– Они же в клетках, – тоже очень серьезно ответила она.

9.10.60.

Была с бабушкой в Зоопарке. Там у львицы (или у тигра, как сказала мне по ошибке Маша) появились маленькие. Машка больше часа простояла у их клетки, и оттащить ее, по словам бабушки, было невозможно. Бабушка катала Машку на каруселях, на осликах, покупала ей раскидаев и вообще в субботний осенний день устроила первомайский базар. Мне кажется, что делать этого не нужно было. Вообще карусель в Зоопарке – это почти то же, что джаз-оркестр в девственном лесу. Общение с природой, с животными – и вдруг завывание патефона и кружение в деревянной лодочке или на деревянной лошадке. Разумеется, я не против лодочек и лошадок, но для этого существуют ЦПКиО и прочие луна-парки. А кроме того – это огромная физическая и психическая перегрузка: ведь впечатлений и без того хватает.

. . . . .

После ужина полчаса позанимались азбукой. Я похвалил Машку, она узнаёт (не читает, а узнаёт) некоторые слова: «папа», «мама», «Шура», «мак»…

Вообще-то освоение грамоты идет туговато. Но ведь человеку всего два месяца на пятый год! Кроме того, сегодня мне пришла в голову мысль: хорошо ли я делаю, что занимаюсь с нею по вечерам, перед сном? Как успокоительное, снотворное – это средство, может быть, неплохое: оно не возбуждает, а усыпляет. Но, чтобы усвоить что-нибудь, и хорошо усвоить, надо заниматься в утренние часы. Может быть, удастся мне выкроить минут двадцать – полчаса утром, когда бабушка завтракает, перед Машиной прогулкой.

. . . . .

Утром Машка заявила, что видела страшный сон:

– Будто мы летели на вертолете: я, бабушка, тетя Гетта и Павлик. Мы в Лугу летели. Прилетели прямо в лес. А там – одни корешки, а шляпки у грибов кто-то срезал!

Действительно, сон страшный.

Я спросил, какой вертолет, как там внутри.

– Там окошечки, – сказала она.

Бабушке она рассказывала этот сон, уже расцвеченный выдумкой. Рассказывала так долго, что бабушка сбежала.

10.10.60.

Ходили в парк Ленина. Там сейчас стало тесновато: отгородили дощатым забором большую территорию, строится метро. Мы с Машей смотрели в щелочку.

Минут сорок пробыли на детской площадке. Машка (с моей помощью, то есть держа меня за руку) бегала по буму. Сначала довольно робко ходила, а потом – бегала.

После ужина успели еще заняться азбукой и сплести из белой и голубой бумаги очень нарядную салфетку.

Бабушка и мама, восторгаясь этим нашим рукоделием, спросили:

– Кто это сделал?!

Машка промолчала, а я, желая поощрить ее, сказал:

– Маша. Она плела и клеила.

Это и правда и неправда. Машка пробовала плести и – неудачно. А клеем мазала главным образом по моим пальцам. Я сделал ошибку. Надо было сказать:

– Я, а Маша мне помогала.

А тут и отец получился врунишка и дал нехороший урок дочери: как можно задешево купить славу.

. . . . .

Засыпает вечером хорошо. И не боится. Сама заметила это и похвалилась:

– Мамочка, я теперь не боюсь спать (одна).

Вообще, кажется, прошел, слава богу, этот период страхов, когда она на каждом шагу подвывала: «Бою-у-усь. Собаку боюсь! Машину боюсь! В коридоре боюсь. На кухне боюсь».

. . . . .

Сегодня утром за завтраком:

– Папа, что я пью? Это какао, что ли, называется?

Откуда это частое детское «что ли», подмеченное К. И. Чуковским в его «От двух до пяти»? Ведь во взрослой интеллигентской речи это «что ли» или не встречается или встречается крайне редко.