Александр Шеллер-Михайлов - Под гнетом окружающего

— Когда мы поѣдемъ? — спросилъ онъ глухо.

— Я думаю ѣхать недѣли черезъ три.

— Хорошо. Я къ тому времени напишу кое-кому въ Петербургѣ о васъ.

Борибоглѣбскій серьезно заговорилъ о дѣлахъ. Прошло съ часъ времени.

— Такъ, значитъ, мы попрежнему друзья? — спросила Лизавета Николаевна, вставая съ мѣста, чтобы идти домой.

— Все попрежнему въ собачьей должности состоять буду, — усмѣхнулся добродушной улыбкой Иванъ Григорьевичъ.

— Скажите, это упрекъ? — остановилась Лизавета Николаевна. — Я не хочу быть вамъ въ тягость.

— Ну, значитъ, мы еще не совсѣмъ друзья, если вы сегодня и шутокъ не понимаете, — промолвилъ Борисоглѣбскій. — Было бы тяжело, не бѣгалъ бы за вами… Слава тебѣ, Господи, вольный человѣкъ… Вы меня извините, — проговорилъ онъ черезъ минуту:- я сдѣлалъ, просто, пошлость, заговорилъ съ вами о своей любви…

Лизавета Николаевна горячо пожала ему руку. Эта рука была холодна. «Нѣтъ, — думалось Лизаветѣ Николаевнѣ:- никогда не выйду я замужъ за этого человѣка. Ему не такую жену нужно!.. Я не стою его… Иногда я готова поцѣловать его добрую руку… Я готова слушать и исполнять его совѣты, какъ будто передо мною стоитъ не этотъ молодой другъ, а добрый и честный старикъ-отецъ… Ахъ, если бы мой отецъ хотя немного походилъ на него!» — вздохнула она, вспомнивъ объ отцѣ.

Съ этого дня молодая дѣвушка стала смотрѣть на свой домъ, какъ на совершенно чужое ей мѣсто, какъ на грязную станцію, гдѣ она сидитъ поневолѣ, въ ожиданіи почтовыхъ лошадей. Она холодно и твердо переносила домашнія непріятности, въ которыхъ не было недостатка особенно теперь, когда Дарья Власьевна то грозила не отпустить дочь въ Петербургъ, то оплакивала ее, какъ погибшую.

— Ты и не думай ѣхать. Я тебя не пущу, паспорта тебѣ не дамъ… Я мать, я должна заботиться о тебѣ,- говорила Дарья Власьевна. — Вы всѣ у меня верченыя, за вами глазъ, да глазъ нуженъ!

— Вамъ же лучше, что хоть одною меньше у васъ на шеѣ сидѣть будетъ, — отвѣчала Лизавета Николаевна. — Вы, вѣдь, только этого и хотѣли.

— Такъ, что-жъ я по-твоему злодѣйка какая, что ли, а не мать? — начинала жалобно упрекать ее Дарья Власьевна. — Жалѣла я когда что-нибудь для васъ? Для кого я убивалась, для кого мучилась и теперь мучаюсь? Я домъ отстраиваю, я тяжбы веду, я съ холопьями бьюсь, — для кого же это по-твоему? Не для себя ли? Нѣтъ, матушка, мнѣ шесть досокъ да саванъ — вотъ и все! А для васъ это все нужно, ваша жизнь впереди!..

— Не знаю, для кого и для чего вы мучились, но вы сами гнали меня изъ своего дома, — холодно отвѣчала дочь.

— И это дочь, это дочь матери говоритъ! — восклицала мать. — Стыдись! стыдись! у самой дѣти будутъ, тогда узнаешь, каково материнскому сердцу такія слова слышать… Не гнала я никого изъ васъ, а если что сказалось когда сгоряча, такъ вы снести должны были, снести. Покорности, покорности въ васъ нѣтъ. Вы меня въ гробъ уложите!..

— Я затѣмъ и уѣзжаю, чтобы вамъ меньше непріятностей пришлось отъ меня видѣть…

— Да я развѣ ропщу?.. Развѣ мнѣ легче, что ты на чужой сторонѣ погибать будешь?.. Ночей не буду я теперь спать, о тебѣ думать буду!.. Ты думаешь, что меня ужъ одно то не убиваетъ, что твой отецъ Богъ знаетъ гдѣ пропадаетъ…

— Не говорите объ отцѣ. И онъ бѣжалъ отъ васъ, какъ бѣгу я, — сурово замѣтила Лизавета Николаевна. — Въ чужихъ углахъ жить не весело, чужой хлѣбъ ѣсть не сладко, и если люди бѣгутъ отъ своего дома, отъ своего хлѣба, значить, имъ тошно стало на родинѣ.

Дарья Власьевна расплакалась.

— Богъ тебя накажетъ, Богъ накажетъ! — всхлипывала она. — Ты бы лучше повинилась во всемъ матери, если что сдѣлала… Ты не думаешь ли въ Петербургѣ-то Михаила Александровича встрѣтить?.. Не встрѣтишь, матушка!.. А если бы ты съ матерью-то откровенна была, такъ дѣло-то мать и уладила бы. Не дали бы ему уѣхать-то!.. Ты мнѣ скажи, до чего дѣло-то между вами дошло?.. Вѣдь я знаю вашу сестру, опаски у васъ нѣтъ… И сама я была молода, мало ли чего бываетъ въ молодости, однако, отецъ-то твой не отвертѣлся отъ меня.

Лизавета Николаевна съ отвращеніемъ отвернулась отъ матери. Между ними не существовало никакой привязанности, ихъ не связывали даже тѣ теплыя воспоминанія, ради которыхъ многое прощается человѣку, ради которыхъ Лизавета Николаевна любила и жалѣла своего отца… Иногда мать вела разговоры въ другомъ тонѣ и совѣтовала дочери прибрать тетку въ Петербургѣ къ рукамъ.

— Покорна будь, покорна будь! — наставляла мать. — Пусть она духовную сдѣлаетъ въ нашу полѣзу… Не давай чужимъ-то въ домъ къ ней втираться. Люди рады чужое добро захватить. Словно вороны на падаль на деньги-то слетаются… А ты дѣло-то осмотрительно веди… Для своей семьи будешь добро дѣлать…

Дочь молча сидѣла, пропуская мимо ушей эти наставленія. Ей были противны рѣчи матери, во, въ то же время, она спрашивала себя: «Да я-то чѣмъ лучше ея? Только развѣ тѣмъ, что ни съ кѣмъ не ругаюсь. Она ничего путнаго не дѣлаетъ, да вѣдь и я ничего не дѣлала. Она крестьянъ ругала, да на ихъ деньги жила; я тоже бранила ее, а одѣвалась, пила, ѣла на ея счетъ, еще капризничала, что худо кормятъ. Все то же… Прошло бы еще лѣтъ восемь, девять, такъ никто и не отличилъ бы насъ другъ отъ друга…»

Время быстро приближалось въ отъѣзду. Однажды графиня снова прислала экипажъ за Лизаветой Николаевной. Та рѣшилась съѣздить въ Приволье, гдѣ, какъ она знала, не было уже Михаила Александровича. Съ Привольемъ у молодой дѣвушки были связаны лучшія воспоминанія въ жизни; правда, они значительно ослабѣли въ послѣднее время вслѣдствіе горькихъ событій. Но все же ей хотѣлось, можетъ-быть, въ послѣдній разъ, взглянуть на эти мѣста, гдѣ ей былъ знакомъ каждый кустъ, была извѣстна каждая тропинка; ей хотѣлось даже взглянуть на графиню, которую Лиза не обвиняла и не могла обвинять ни въ чемъ и попрежнему любила той ровною и немного холодною любовью, какою и можно любить подобныхъ графинѣ женщинъ. Когда Лиза явилась въ кабинетъ старухи, та чуть не вскрикнула отъ удивленія, такъ измѣнилась въ послѣднее время Лиза; она похудѣла, держалась прямѣе прежняго, ступала тверже, даже, какъ-будто, выросла; на ея лицѣ были слѣды сосредоточенной мысли и озабоченности, глаза не искрились прежнимъ живымъ огонькомъ, но смотрѣли пристальнѣе, были, какъ-будто, глубже и темнѣе.

— Какъ вы измѣнились, дитя, — ласково произнесла графиня. — Мы такъ давно не видались. Я соскучилась о васъ…

— Я была нездорова, — отвѣтила Баскакова.

Графиня творила въ этотъ день особенно ласково, особенно мягко, какъ говорятъ съ больными или страдающими людьми. Въ ея кабинетѣ царствовала тишина, распространялся на всѣ предметы мягкій и таинственный полусвѣтъ, вѣяло тѣмъ миромъ и покоемъ, которые такъ любила Лиза въ былые дни. Ей и теперь было и грустно, и сладко отдохнуть въ игомъ затишьѣ.