Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота

Такими благовоспитанными дѣтьми были отчасти Розенкампфъ и я; нашъ разговоръ, завязавшій узелъ дружбы, былъ пустъ и безжизненъ, и только очень привычный наблюдатель замѣтилъ бы, какою недѣтскою грустью и глубокимъ чувствомъ дышала послѣдняя фраза Розенкаипфа: «я тебя люблю, потому что ты всегда одинъ и скучаешь». Во второй части моей исторіи Розенкампфъ самъ разскажетъ читателю, что развило его характеръ, и почему высказалъ онъ эту мысль.

Понеслись надо мною школьные дни, недѣли и мѣсяцы своимъ чередомъ. Обжился я въ новомъ гниломъ болотѣ, квакать по-лягушечьи вмѣстѣ съ другими лягушками, привыкъ съ безпечнымъ хладнокровіемъ смотрѣть на избіеніе младенцевъ въ часы Рейтмана, на сѣченье, доставлявшее неизъяснимое удовольствіе инспектору и его безсмѣнному палачу Schuldiener'у. Не оскорбляли моего слуха слова Саломірскаго: «шушера, мелюзга, сволочь». Хохоталъ я вмѣстѣ съ другими, когда батюшка говаривалъ, входя въ классъ и расчесывая бороду: «опять какую ни на есть пакость сотворите, иновѣрцы, я васъ всѣхъ къ порогу поставлю», и нетерпѣливо ждалъ я, когда иновѣрцы дѣйствительно сотворять пакость, то-есть начнутъ играть въ перышки или въ карты. Познакомился я со многими новыми, такими же пошлыми, какъ старые, учителями, и никогда не мелькала въ моей головѣ мысль, что ихъ дѣятельность гадка, что не такимъ долженъ быть учитель. Я даже не могъ составить себѣ идеала хорошаго учителя, потому что для составленія идеаловъ нужны данныя, нужна живая личность, которую можно бы возвысить въ воображеніи до идеала. Рѣшительно ничѣмъ не выдавался я изъ уровня школьнаго развитія и школьной патентованной нравственности. И смутно сознавался передъ самимъ собою, что и прилежнымъ не былъ бы я, если бы не желаніе стоять выше всѣхъ по отмѣткамъ учителей и не боязнь передъ наказаніями: я былъ самолюбивое и трусливое созданіе. Мнѣ хотѣлось блестѣть и блестѣть, во что бы то ни стало. Не питалъ я горячаго чувства привязанности къ прочимъ дѣтямъ, глядѣлъ на нихъ свысока и только ожидалъ одного, когда судьба поставитъ, меня еще выше ихъ. Только къ одному Розенкампфу я чувствовалъ сильную любовь, я гордился тѣмъ, что онъ, непривѣтливый съ другими, былъ ласковъ и нѣженъ со мною. Но я не понималъ его своеобразно-гордаго характера; онъ не покорялся и противорѣчилъ учителямъ, передъ которыми я трепеталъ и которымъ только тайкомъ рѣшался воткнуть въ столъ булавку; онъ грубо обращался съ товарищами и вызывалъ противъ себя всеобщую вражду. Школьники объясняли его гордость тѣмъ, что его отецъ былъ однимъ изъ главныхъ членовъ той общины, которая управляла матеріальными силами школы; я считалъ его гордость слѣдствіемъ безупречнаго поведенія и прилежанія. Но, отличаясь отъ всѣхъ характеромъ, Розенкампфъ не стоялъ выше другихъ школьниковъ по умственному развитію; его рѣчи были такъ же безцвѣтны, какъ рѣчи всѣхъ его товарищей и большей части городскихъ дѣтей изъ средняго сословія, ни одного мѣткаго слова, ни одного рѣзко-характернаго выраженія, никакого юмора не слышалось въ нихъ, и самые сильные порывы выражались въ нихъ въ мертвой и сухой формѣ канцелярскимъ, чиновничьимъ языкомъ.

Выше всѣхъ насъ стоялъ только одинъ мальчуганъ, сынъ русскаго мелочного торговца-мѣщанина, Калининъ, хотя этого не понимали ни мы, ни онъ самъ. Онъ былъ здоровъ, силенъ и широкъ въ кости. Лицо у него было умное, открытое, глаза плутоватые и бойкіе, длинные русые волосы вились. Онъ былъ не то прилеженъ, не то лѣнивъ: читалъ рѣдко и мало, игралъ часто и много; на первое грубое слово товарища отвѣчалъ десятью грубыми словами, иногда нецензурными, на первый толчокъ отвѣчалъ обидчику полновѣснымъ ударомъ. Несмотря на это, его любили за веселый нравъ, за бойкій языкъ, за беззаботное перенесеніе наказаній. Ученики, знающіе плохо или совсѣмъ не знающіе урока, имѣютъ привычку, надѣясь на подсказыванье и на нѣсколько сохранившихся въ памяти словъ, коверкая и перевирая, отвѣчать урокъ; они получаютъ вмѣсто нулей единицы и двойки, иногда даже избѣгаютъ наказаній и, что всего важнѣе, заставляютъ учителей потратить классное время на возню съ двумя-тремя лѣнтяями и тѣмъ спасаютъ остальныхъ одноклассниковъ. Затѣя дѣтской лукавости въ кровопролитныхъ войнахъ съ учителями! Калининъ никогда не употреблялъ въ дѣло этой затѣи. Когда онъ не зналъ урока, и его вызывали учителя, то онъ прямо отвѣчалъ:- «Я не знаю урока». «Отчего?» спрашивали учителя. — «Не успѣлъ выучить», отвѣчалъ Калининъ. Его, разумѣется, наказывали. Подобные поступки не нравились и казались страшными школьникамъ. «Этакъ тебя всегда будутъ оставлять до семи часовъ въ школѣ», — говорили они. — «Тѣмъ лучше, уроки вызубрю,» — отвѣчалъ Калининъ. На такой доводъ нечего было возражать, но понять его разумность школьники не могли. Школа никогда не разгадала Калинина съ этой стороны; дѣйствующимъ, выдающимся изъ безпечной толпы лицомъ сдѣлалъ его случай, довольно странный, изумившій школьниковъ, смутившій педагогическое спокойствіе учителей-мудрецовъ. Никто не зналъ, какъ назвать Калинина за совершенный имъ поступокъ; одни ему удивлялись, другіе топтали въ грязь ребенка, а онъ первый позабылъ о случившемся, какъ будто ничего и не случилось.

Однажды какой-то школьникъ налилъ на каѳедру чернилъ, насыпалъ на нихъ песку и сдѣлалъ кашу. Дѣло было сдѣлано передъ часомъ французскаго учителя. Этотъ господинъ былъ до крайности гордое созданіе. Вы знаете, читатель, французскую походку? Она рѣзко отличается отъ русской и нѣмецкой походокъ. Русскій не ходитъ, а, не глядя подъ ноги и не разбирая пути, и, право, иногда не знаешь, кто своротилъ въ сторону: русскій ли человѣкъ или камень, лежавшій на кочковатомъ пути. Нѣмецъ идетъ и присѣдаетъ, идетъ и присѣдаетъ, какъ будто извиняясь передъ людьми, что онъ во фракѣ, но безъ галстука и жилетки. Не такъ ходитъ французъ: вытягиваетъ онъ свои ноги до того, что дѣлается изъ нихъ дуга, обращенная выпуклостью назадъ, нѣчто въ родѣ русскаго продолговатаго с, и безъ всякихъ книксеновъ твердо ступаетъ, какъ будто завоевывая каждымъ шагомъ то мѣсто, на которое становится его нога, точно этою завоевательною походкой хочетъ онъ добраться до береговъ Рейна. Такая походка была у господина Гро, прозваннаго журавлемъ. Онъ былъ до чрезвычайности щеголеватъ, ловко причесанъ, невозмутимо-хладнокровенъ въ обращеніи съ учениками. «Vous êtes un gamin», спокойнымъ и ровнымъ голосомъ произносилъ онъ, записывалъ ученика въ штрафную книгу и совѣтовалъ инспектору его посѣчь. Безпощадность, презрѣніе, сухая вѣжливость и педантизмъ были отличительными чертами его отношеній къ намъ. Мы его не любили. Этотъ-то господинъ вошелъ въ классъ, и увидать на каѳедрѣ грязь, составившуюся изъ чернилъ и песку. Онъ принялъ дѣло за личную обиду; съ большими за это стрѣляются на дуэляхъ, маленькихъ за это дерутъ, въ обоихъ случаяхъ капелька крови смываетъ съ чести самыя большія пятна.