Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота

— Здоровъ ли ты, Александръ? — какъ-то спросилъ меня отецъ, щупая мою голову. — У тебя голова горяча, ты похудѣлъ.

— Нѣтъ, я здоровъ, — отвѣчалъ я.

— Отчего же ты постоянно скученъ?

— Мое ученье идетъ плохо.

— Если не отъ лѣни, то не бѣда.

— Но я не перейду въ слѣдующій классъ.

— И это не бѣда; сиди хоть три года въ одномъ классѣ, но учись: ты только ученьемъ можешь пробить себѣ путь.

— Я это знаю; но теперь я не могу учиться; я стараюсь, и все-таки не знаю своихъ уроковъ.

— Подожди, отдохни. Если ты стараешься, то когда-нибудь добьешься и до исполненія своего желанія. Ты много въ комнатѣ сидишь, мало играешь. Рѣзвись съ товарищами, разсѣй скуку.

— Товарищи мнѣ не по душѣ; они скверные мальчишки.

— Не рано ли ты начинаешь судить людей? — серьезно и строго замѣтилъ отецъ. — Ты прежде этого не говорилъ. А что твой другъ?

— Не говори мнѣ о немъ, отецъ.

На минуту мы замолчали.

— Ты мнѣ сказалъ, — началъ я:- что не разсердишься, если я не перейду въ слѣдующій классъ, и я буду спокойнѣе. На будущій годъ я надѣюсь наверстать потерянное время.

— Хорошо; дѣлай, какъ знаешь. — Отецъ помолчалъ. — Нѣтъ ли у тебя какихъ-нибудь вопросовъ, мыслей, съ которыми не можешь справиться одинъ? Не нужна ли моя помощь, я тебѣ помогу.

Въ его голосѣ было какое-то дрожанье.

— Есть они, да я одинъ съ ними справлюсь. Спасибо тебѣ.

Отецъ любовно посмотрѣть на меня.

— Будь же твердъ! Я за тебя не боюсь, ты мой сынъ.

Онъ сдѣлалъ удареніе на словѣ: «мой» и спокойно принялся строгать доски.

Послѣ разговора съ отцомъ я сталъ покойнѣе, но ученье шло не лучше. Отвѣчая уроки, я краснѣлъ, путался и сбивался. Пришло время экзаменовъ; одни сдалъ я кое-какъ, на другихъ провалился. Но горе еще не дошло, до крайней точки своего развитія; мнѣ пришлось услышать надъ собою приговоръ тѣхь людей, которыхъ я считалъ лучшими въ нашей школѣ.

Въ одинъ изъ послѣднихъ майскихъ дней я проходилъ по школьному коридору мимо дверей надворнаго крыльца; онѣ были полуоткрыты. На ступеняхъ, спиною ко мнѣ, сидѣли Воротницынъ и Розенкампфъ, довольно громко разговаривая между собою. Я зналъ, что они любятъ сидѣть на этомъ мѣстѣ, и шелъ туда нарочно, обманывая даже самого себя, говоря, что я шелъ случайно: мнѣ, во что бы то ни стало, хотѣлось подслушать хоть одинъ изъ ихъ долгихъ разговоровъ. Я притаился за дверью.

— Славное время стоитъ, — говорилъ Розенкампфъ.

— Да, теперь бы у насъ на Волгѣ или въ Швейцаріи пожить. Когда-то я увижу эти мѣста, буду ли тамъ такъ счастливъ, какъ бывалъ при жизни матушки? Ты, Николай, не можешь себѣ и вообразить, какова природа въ весеннее время! — мечталъ Воротницынъ. — Чудное время! Все оживаетъ, дѣлается мягче, нѣжнѣе, простой звукъ, простой пискъ ранней птицы полны гармоніи — и все это живетъ! Весна всѣмъ расточаетъ свои дары, помнишь der Lenz Шиллера:

Воротницынъ продекламировалъ мелодическимъ и свѣжимъ голосомъ стихотвореніе Шиллера.

— Теперь и мысль становится бодрѣе, могучѣе, и трудъ спорится легче.

— Разумѣется, легче! Посмотри на нашъ классъ, всѣ бодры, работаютъ, подгоняютъ себя: экзамены сходить хорошо.

— Да. А замѣтилъ ты. какъ Рудый сталъ падать? Онъ учится все хуже и хуже.

Я приникъ къ дверямъ и затаилъ дыханіе.

— Замѣтилъ, но не понимаю, отчего это происходитъ. Неужели причиною тому наша ссора? Онъ не такъ глупъ.

— Не глупъ, но онъ слишкомъ мелочно самолюбивъ; онъ упалъ разъ и уже никогда не встанетъ. Мнѣ жаль его, и осуждать его, какъ и другихъ людей, не должно. Нужно прощать и примиряться. Онъ, бѣдняга, похожъ на то, что въ нашемъ кругу называется: un laquais endimanché.

Я съежился за дверями, когда услышалъ послѣднія слова Воротницына, и на цыпочкахъ пошелъ, прочь, понуривъ свою голову. Un laquais endimanché. Меня жгла эта вѣрная оцѣнка моей личности, и ужаснѣе всего было то, что я не могъ сказать этимъ людямъ, что уже дѣлаюсь другимъ человѣкомъ, что они оцѣнили мое прошлое, но не настоящее. И вдругъ вспыхнула во мнѣ глубокая ненависть къ этимъ людямъ, и въ этомъ чувствѣ было что-то безумно яростное. «А! вы умные, вы безупречные, люди! — думалось мнѣ. — Зачѣмъ же вы допустили погибнуть меня, глупаго, испорченнаго? Не нужно мнѣ ваше прощенье! Не нужна мнѣ ваша жалость! Вы хуже меня; я погибалъ, не видя гибели, а вы и видѣли, да не хотѣли подать мнѣ руки, вы и теперь оттолкнули бы меня, если бы я къ вамъ пришелъ. Негодяи!» Жёлчь кипѣла во мнѣ, я не могъ думать и размышлять и на время отдался всецѣло своей судьбѣ, сдѣлался мертвою машиною, бросилъ учиться, падалъ на экзаменахъ и даже не краснѣлъ; даже одинъ разъ — это я помню — улыбнулся, получивъ нуль. Во мнѣ не было надежды на близость перелома во всемъ моемъ существѣ, а онъ уже стоялъ у порога.

На послѣднемъ экзаменѣ я провалился окончательно, не отвѣтить съ толкомъ ни на одинъ вопросъ и получилъ четвертый худой баллъ. О переходѣ въ слѣдующій классъ нечего было и думать. Черезъ четыре дня назначался публичный актъ, день торжества и славы для прилежныхъ, день казни и позора для лѣнивыхъ.

Въ эти четыре дня я находился въ болѣзненномъ и тревожномъ состояніи; умъ бездѣйствовалъ и работало воображеніе. Оно рисовало передо мною страшныя картины публичной пытки и позора. Мнѣ хотѣлось и захворать, и прокалиться сквозь землю. Хотѣлось убѣжать куда-нибудь далеко и плакать, горько плакать. Въ послѣднее время мои слезы словно прожигали мой мозгъ, но не лились изъ глазъ, и отъ этого мнѣ становилось еще тяжелѣе. Въ ночь передъ роковымъ днемъ мнѣ снился сонъ. Вижу я школьный публичный залъ, онъ полонъ роскошно-одѣтыми посторонними людьми: въ нихъ я узнаю знакомыхъ барынь-старухъ, ихъ воспитанницъ и пріемышей, гордыхъ пажей и надменныхъ дѣвицъ. Я стараюсь скрыться за ними отъ взоровъ товарищей и отъ директора, но посѣтители раздвигаются и указываютъ на меня директору. Онъ начинаетъ бить меня по лицу, и вижу я, что это не директоръ, а Ройтманъ, багровый отъ злости. Страшно звонко раздаются звуки нощещинъ… Всѣ хохочутъ и громчо всѣхъ хохочутъ Воротницынъ и Розенкампфъ. «C'est un laquais endimanché!» кричатъ они во все горло, «такъ его и надо! Вейте его, господинъ Рейтманъ! бейте»… «Коля! Коля!» кричу я рыдающимъ голосомъ и просыпаюсь… На дворѣ свѣтло; слышенъ веселый стукъ колесъ, льется благовѣстъ, и его торжественные звуки доносятся до меня и медленно замираютъ какъ бы надъ самымъ моимъ ухомъ: горячее майское солнце играетъ яркими лучами на стѣнахъ и мебели моей крошечной комнатки, на моемъ разметавшемся тѣлѣ, на сбитыхъ въ ноги простыняхъ… Я вскакиваю съ постели и, не одѣваясь, въ одной рубашонкѣ бросаюсь на колѣни передъ образомъ, приникаю пылающей головой къ холодному полу и долго-долго молюсь…