Александр Шеллер-Михайлов - Милые бездельники

— И только Ольга Александровна вынесла ему оправдательный приговоръ? — сказалъ я.

— Да, и она, и мы, то-есть я и Миша, — добавила старушка. — Но, вѣрь мнѣ, голубчикъ, на страшномъ судилищѣ не обвинителей, а оправдывающихъ услышитъ Господь!

Воцарилось на нѣсколько минутъ тяжелое молчаніе. Потомъ старушка, вздыхая и качая головой, тихо прошептала:

— Вотъ ужъ и полгода прошло послѣ его смерти, а Оля все еще не вполнѣ успокоилась… Жду я, не дождусь, когда она опять повеселѣетъ, расцвѣтетъ… Миша не теряетъ надежды, бодро смотритъ на будущее… Что-жъ, можетъ-быть, Богъ и успокоить ее, будетъ она еще счастлива… Вѣдь Мишу-то она любить.

Черезъ нѣсколько минутъ на аллеѣ передъ террасой показались Михаилъ Петровичъ и Ольга Александровна. Они шли тихо, рука объ руку, она склонилась немного къ нему на плечо. Ихъ лица были невозмутимо спокойны и, какъ мнѣ показалось, выражали полное счастіе. Можетъ-быть, они, эти два добрыя и честныя существа, договорились до послѣдняго желаннаго слова. Дай Богъ!

— И взгляни, что за пара! — тихо шепнула мнѣ Латкина. — Они-то ужъ сумѣютъ быть счастливыми…

Лѣтній день уже клонился къ концу, въ саду все гуще и гуще становились тѣни, кругомъ царила невозмутимая тишина. Только изъ залы доносились ожесточенные раздражительные споры и крики: «такъ только сапожники играютъ», «вы сами лапти плетете», «съ вами садиться не слѣдуетъ». Не дожидаясь окончанія игры, весь охваченный впечатлѣніемъ слышаннаго мною разсказа, я прошелъ въ отведенный мнѣ флигель. Я долго не могъ уснуть, отворивъ окно и смотря на разстилавшіеся передъ нимъ холмистые луга, прорѣзанные извилистой рѣчкой. На необозримомъ пространствѣ не было ни души; сама природа, казалось, погрузилась въ сладкую дремоту подъ темнѣвшимъ надъ нею безоблачнымъ, звѣзднымъ небомъ. Въ моей головѣ роились думы о тѣхъ людяхъ, которые предстаютъ на судъ ближнихъ, о тѣхъ ближнихъ, которые выносятъ этимъ людямъ обвинительные или оправдательные приговоры. Какія обстоятельства, какія невзгоды, какія скрытыя отъ всѣхъ страданія доводятъ однихъ людей до проступковъ, до преступленій, до паденія, а другимъ въ рѣшительную минуту суда надъ ближнимъ, завѣдомо преступнымъ, очевидно виноватымъ, уличеннымъ во всемъ, внушаютъ произнести: «Нѣтъ, невиновенъ!» И этотъ вопросъ — вопросъ объ обвинительныхъ и оправдательныхъ приговорахъ — казался мнѣ болѣе глубокимъ и болѣе сложнымъ, чѣмъ онъ представляется обыкновенно въ какихъ-нибудь полемическихъ газетныхъ статьяхъ, написанныхъ наскоро людьми, боящимися не опоздать къ партіи въ винтъ…

Въ частной человѣческой жизни есть тоже свои високосные годы. Они отличаются отъ обыкновенныхъ високосныхъ годовъ только тѣмъ, что послѣдніе наступаютъ періодически, черезъ извѣстные сроки, а въ первыхъ человѣкъ никогда не можетъ сказать впередъ, когда ему придется поминать Касьяна Немилостиваго. Такимъ високоснымъ годомъ для меня былъ 1877 годъ, и въ немъ Касьянъ былъ именинникомъ, кажется, не одинъ разъ, а едва ли не триста шестьдесятъ пять разъ. Нѣсколько тяжелыхъ утратъ и сотни мелкихъ неудачъ, составившихъ вмѣстѣ одну большую неудачу, потрясли окончательно мое здоровье. Къ веснѣ 1878 года я былъ уже совсѣмъ боленъ. Пришлось обратиться къ совѣтамъ друга-доктора.

На дворѣ стоялъ одинъ изъ первыхъ теплыхъ, полныхъ блеска и свѣта, весеннихъ дней. Я, полубольной, лежалъ на диванѣ и лѣниво исправлялъ слогъ въ какой-то статьѣ о дифтеритѣ, сознавая, что она и при дурномъ, и при хорошемъ слогѣ отъ дифтерита никого не спасетъ. За этимъ занятіемъ засталъ меня мой милѣйшій докторъ, Василій Карловичъ Штуббе, старый обрусѣвшій нѣмецъ, гораздо больше знавшій толкъ въ сортахъ пива и вина, чѣмъ въ лѣкарствахъ. Именно по этой причинѣ я глубоко вѣрилъ въ его способность не уморить человѣка, когда тотъ еще можетъ пожить. Увидавъ, что я работаю, онъ укоризненно покачалъ головою.

— Пишетъ, что не здоровъ, а самъ строчитъ что-то, — проговорилъ онъ, протягивая мнѣ широкую, пухлую руку съ толстыми, плоскими и короткими пальцами.

— Нельзя, дружище, неотложное дѣло, — отвѣтилъ я, дружески здороваясь съ нимъ.

— Неотложное дѣло только одно — поправленіе здоровья, — наставительно замѣтилъ онъ, удобно усаживаясь противъ меня на кресло. — Ну, говори, что у тебя?

— Право, не могу объяснить, — сказалъ я. — Можетъ-быть, это даже и не болѣзнь… Просто чувствую слабость, апатію, страдаю безсонницей…

Онъ взялъ мою руку и сталъ щупать пульсъ. Подержавъ мою руку, онъ очень серьезно взглянулъ на меня и произнесъ:

— Дай-ка другую руку!

Я исполнилъ требованіе, и онъ опять сталъ ощупывать пульсъ.

— Да гдѣ же у тебя пульсъ-то, наконецъ, — проговорилъ онъ нетерпѣливо.

— Это ужъ твое дѣло отыскать его, — отвѣтилъ я съ улыбкой. — Ты на то и докторъ.

— Да, ищи того, чего нѣтъ! — хмуро замѣтилъ онъ. — Раздѣнься, я тебя выслушаю…

Я приподнялся съ дивана и сталъ раздѣваться. Это меня очень утомило, и у меня сдѣлалась одышка.

— Ты что же это такъ дышишь, какъ паровозъ? — спросилъ Штуббе.

— Усталъ, — отвѣтилъ я.

— Съ чего это?

— Да вотъ… раздѣвался, — пояснилъ я.

Онъ покачалъ головой съ сомнѣніемъ, потомъ припалъ ухомъ къ моему сердцу.

— Да у тебя сердце-то есть или нѣтъ? — спросилъ онъ.

— Говорятъ, что было когда-то, — отвѣтилъ я шутливо.

— Что-то его нынче не слыхать!..

Онъ поднялъ жирное, раскраснѣвшееся отъ прилива крови лицо съ красно-синимъ носомъ и, глядя на меня зоркими, хотя и заплывшими жиромъ глазами, сказалъ:

— А это что за отеки у тебя подъ глазами? Вѣдь это мѣшки съ водой…

Онъ сѣлъ снова на кресло и откинулся къ его спинкѣ.

— Чего тебя лѣчить? — пренебрежительно сказалъ онъ.

— Ты находишь мое положеніе опаснымъ? — тревожно спросилъ я.

— Еще бы не опаснымъ! Такъ-то достукаться до гроба можно, — равнодушно отвѣтилъ онъ. — Полный упадокъ силъ, малокровіе…

И вдругъ оборвавъ рѣчь, онъ спросилъ меня:

— Ты какое вино пьешь?

— Я совсѣмъ не пью вина.

— Очень глупо дѣлаешь!.. Въ собранія, въ клубы, въ театры часто выѣзжаешь?

— Я, дружище, совсѣмъ домосѣдомъ сталъ… и притомъ работа.

— Ну, а работаешь много?

— Да что же дѣлать, какъ не работать.

— Вотъ ты говорилъ о безсонницѣ. Что ты дѣлаешь, когда не спится?

— Тоже работаю, читаю…

— Значитъ, двадцать четыре часа въ сутки и еще нѣсколько минутъ за одной и той же умственной работой, — пояснилъ онъ съ ироніей.

И, вынувъ изъ портсигара сигару, онъ заговорилъ уже совсѣмъ пренебрежительно:

— А еще умнымъ человѣкомъ слывешь и самъ себя умнымъ считаешь! Этакое самообольщеніе!

Я улыбнулся.

— Что же ты ругаешься? — спросилъ я.