Александр Шеллер-Михайлов - Милые бездельники

— И откупили? — спросилъ я,

— Откупилъ-съ, — со вздохомъ отвѣтилъ старикъ. — Да и не легко же это мнѣ досталось. Тутъ только я узналъ, что значитъ самая эта женская прелесть и какъ она человѣка въ омраченіе приводитъ… Самъ-то я холостой, не удосужился какъ-то сочетаться бракомъ, на себѣ не испытывалъ… Такъ вотъ я и говорю, впервые я на Спиридонѣ Николаичѣ увидалъ, какъ это льнетъ человѣкъ къ бабьей юбкѣ. Пришлось мнѣ не только съ отцомъ невѣсты да съ нею самой валандаться, а и Спиридона-то Николаича силой нужно было отъ нея оттаскивать… Ей-Богу-съ!.. Бывало, это, придешь къ ея отцу, сторгуешься съ нимъ, ее вразумишь, — кажется, все кончилъ, а Спиридонъ Николаичъ выпьетъ лишнее съ пріятелями и катай опять къ ней, говоритъ: „Жить я безъ тебя, не могу! Гдѣ я такую другую: найду“. Ну, на другой день и дочь, и отецъ опять на дыбы лѣзутъ: „Спиридонъ, молъ, Николаичъ женится, а отецъ его единственнаго своего наслѣдника по-міру не пуститъ“. Вотъ вы тутъ и толкуйте. Только и помогло, какъ подъ арестъ взяли Спиридона Николаича.

— Какъ подъ арестъ? — спросилъ я.

— А такъ, скрутили его, да и замкнули въ темную комнату… Въ дверяхъ форточку сдѣлали, чтобы ѣду ему давать…

Старикъ разсмѣялся.

— Много было тогда у насъ смѣху. Только Марью Анисимовну все лихорадка колотила. Извѣстно, мать боялась, какъ бы сынъ рукъ на себя не наложилъ… Ну, да ему чего накладывать на себя руки. Слава Богу, птичьяго молока только недостаетъ… Пока онъ сидѣлъ въ темной, мы все дѣло и обдѣлали, дали отступного и все такое. Пріискали дѣвчонкѣ жениха подходящаго изъ канцелярскихъ, самъ я и свадьбу варганилъ. Балъ задали, ужинъ. Я молодой-то и говорю: „Ишь, какой тебѣ мужъ-то теленокъ цопался. Не то, что нашъ. Нашъ-то тебя въ гробъ вогналъ бы. А этотъ — палецъ ему положи въ ротъ, такъ онъ зубовъ не стиснетъ“. Говорю это и вижу, что рада и сама она шельма, потому и точно Спиридонъ Николаичъ истиранилъ бы ее, онъ у насъ балованный, съ норовомъ… Скоро бы надоѣла…

Старикъ умолкъ.

— Ну, а когда выпустили молодца изъ темной, не пошелъ онъ къ ней? — спросилъ я.

— Зачѣмъ ему идти, — отвѣтилъ старикъ. — „Я, говорить, не намѣренъ ее съ другимъ дѣлить, да еще ему же на содержаніе давать. Какую-никакую другую для одного себя найду, сходнѣе будетъ“. Онъ у насъ молодъ-молодъ, а разсчетливъ. Въ крестные отцы она его, спустя мѣсяцъ, звала — не пошелъ. „Обирать, говоритъ, хотятъ“. Вскочило это только въ копеечку Николаю-то Спиридоновичу. Не говоря ужъ о томъ, что пришлось не одну тысячу отступного выдать, — а сколько на Спиридона-то Николаевича просадили. Сперва ему триста рублевъ въ мѣсяцъ отпускали, а тутъ и трехъ тысячъ стало мало. Напустилъ это онъ на себя отчаянность и говоритъ: „Если у меня дорогую мою невѣсту отняли, такъ мнѣ надо вьюномъ завиться, французинку завести, чтобы эту страсть изъ сердца вырвать“. И завился… Четвертый мѣсяцъ куролеситъ съ горя…

Старикъ лукаво усмѣхнулся.

— А душа-то, поди, отъ радости прыгаетъ, что руки развязаны. Мало ихъ, что ли, дѣвчонокъ-то такихъ; на свободѣ-то не съ одной еще свяжется. При женѣ-то ужъ не то…

— Значить, всѣ остались довольны, — невольно проговорилъ я.

И мнѣ вспомнился мой докторъ, вспомнились его совѣты, какъ нужно смотрѣть здоровымъ людямъ на жизнь. Такъ вотъ, они эти здоровыя дѣти изъ міра „довольства и благополучія“, думалъ я, чуть не завидуя этимъ счастливцамъ…

…Поѣздъ остановился у одной изъ большихъ станцій на двадцать минутъ. Изъ вагоновъ повалилъ народъ на платформу. Около вагоновъ засновали мужики и бабы съ съѣстными припасами. Внизу подъ вагонами послышались пощелкиванья и постукиванья; тамъ шла дѣятельная спѣшная работа смазчиковъ, осматривавшихъ оси и колеса. Я остался сидѣть въ вагонѣ, смотря на движеніе, на дѣятельность. Значительная часть пассажировъ третьяго класса, „изъ простыхъ“, вовсе не входила въ комнаты вокзала, а оставалась, на платформѣ. Одни ѣли, другіе тянули квасъ, нѣкоторые тутъ же на платформѣ умывали руки и лица изъ какого-то ведра съ мутной водой. Мое вниманіе остановила на себѣ одна пара, ходившая взадъ и впередъ мимо вагоновъ. Это были дѣвушка и юноша. На ней было простенькое платье изъ розоваго ситца, на немъ была пестрая лѣтняя пара, изъ которой онъ сильно выросъ. Его коротенькіе рукава и коротенькія брючки дѣлали его долговязую фигуру крайне комичной. Но и въ этихъ коротенькихъ брючкахъ онъ, повидимому, чувствовалъ себя вполнѣ, счастливымъ и довольнымъ. Онъ сильно размахивалъ руками и тоненькой тросточкой; она, его спутница, смѣялась на его оживленныя рѣчи, то закрывая ротъ рукою, то махая рукой и какъ бы говоря: „Да не смѣшите! Не могу больше!“ Раздался первый звонокъ, потомъ второй. Пассажиры третьяго класса торопливо повалила въ вагоны. Пара продолжала ходить по платформѣ. Наконецъ, раздался третій звонокъ, оберъ-кондукторъ далъ свистокъ, пронесся визгъ локомотива, вагоны, скрипя, задвигались съ мѣста. Въ эту минуту, какъ бомба, влетѣлъ кто-то въ нашъ вагонъ и, прежде чѣмъ я опомнился, рядомъ съ моей головой, задѣвъ меня мокрой щекой за лицо, просунулась въ окно чья-то голова. Я невольно отстранился и увидалъ юношу въ коротенькихъ брючкахъ. Онъ чуть не по поясъ высунулся въ окно и, махая шляпой-котелкомъ въ воздухѣ, кричалъ:

— Папашенькѣ кланяйтесь! Мамашенькѣ ручку поцѣлуйте! На-дняхъ безпремѣнно опять къ вашимъ услугамъ!

Потомъ такъ же быстро онъ выдернулъ себя изъ окна, выхватилъ изъ бокового кармана носовой платокъ и сталъ отирать съ лица потъ, весь сіяющій и лоснящійся.

— Это моя невѣста-съ, — выпалилъ онъ, глядя на меня глупыми смѣющимися глазами, и вдругъ, расхохотавшись, прибавилъ: — я васъ задѣлъ-съ давеча? Пардонъ-съ! Все отъ моей живости! Скоропалительный человѣкъ! Чуть вѣдь поѣздъ не пропустилъ!..

Онъ сталъ обмахиваться платкомъ.

— Да, ужъ любовь… это, можно сказать, такое чувство; такое, — началъ онъ снова. — Теперь, кажется, скажите мнѣ: „выскочи изъ вагона на всемъ ходу“, — ей-Богу-съ, выскочилъ бы! Я не хвастаюсь…

Я усмѣхнулся. Онъ уловилъ мою улыбку и опять расхохотался.

— Это, точно-съ, смѣшно! Для чего мнѣ выскакивать на всемъ ходу изъ вагона, когда я и такъ могу… каждый праздникъ валяю сюда!

— Вы гдѣ же живете? — спросилъ я.

— Я-съ? Тутъ не далеко, рукой подать, въ В*… У насъ тамъ домъ свой, то-есть не то, чтобы мой, а дяденькинъ, только у дяденьки дѣтей нѣтъ, и потому домъ ко мнѣ перейдетъ. Тоже не вѣкъ же дяденька и тетенька жить будутъ. Да они мнѣ и не мѣшаютъ, пусть ихъ живутъ, пока Богъ грѣхамъ терпитъ. Въ могилѣ-то тоже еще належатся, бока устанутъ…

Онъ засмѣялся.

— Вы, должно-быть, или большой шутникъ, или ужъ очень счастливый человѣкъ, замѣтилъ я.