Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи

— Папа, папа, смотри какихъ мы цвѣтовъ нарвали! закричали они, показывая отцу нарванные ими въ саду цвѣты.

— Кто вамъ позволилъ? сказалъ строго отецъ. — Цвѣты посажены вовсе не для того, чтобы ихъ обрывали. И на что вы похожи: что за глупыя украшенія? обратился онъ къ дочери, натыкавшей себѣ въ волосы цвѣтовъ. — А ты грязнѣе уличнаго мальчишки! крикнулъ онъ на сына, успѣвшаго выпачкать свои панталончики. — Если вы будете и здѣсь вести себя такъ, то…

Олимпіада Платоновна во весь ростъ поднялась съ мѣста:

— Соня, погуляй еще съ дѣтьми! обратилась она къ своей горничной и прибавила ласково дѣтямъ:- Играйте, играйте тамъ!

Испуганныя окрикомъ отца дѣти обрадовалися возможности снова скрыться отъ него и попятились къ добродушной служанкѣ, взявшей ихъ за руки. Скоро они исчезли за дверью. Олимпіада Платоновна смотрѣла, какъ они удалялись и не трогалась съ мѣста, не произносила ни слова. Наконецъ, когда она снова осталась съ глазу на глазъ съ племянникомъ, она обратила къ нему совсѣмъ суровое, холодное лицо.

— Я надѣюсь, что ты, по крайней мѣрѣ, поторопишься уѣхать, сухо произнесла она.

Онъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на нее.

— Я думаю, что съ нихъ довольно несчастія быть твоими дѣтьми и не для чего дѣлать ихъ еще насчастнѣе, заставляя ихъ оставаться съ тобою, рѣзко сказала она.

— Ma tante! воскликнулъ Владиміръ Аркадьевичъ и въ его голосѣ послышались рѣзкія ноты гнѣва.

Она окинула его глазами и холодно перебила его:

— Я прежде считала тебя, по крайней мѣрѣ, настолько порядочнымъ человѣкомъ, что не предполагала въ тебѣ способности мстить дѣтямъ за мать…

Онъ закусилъ губы отъ безсильнаго бѣшенства и хотѣлъ что то сказать, но старуха сдѣлала уже шагъ, чтобы удалиться, и на ходу съ холоднымъ презрѣніемъ сказала ему:

— Я ихъ оставляю — чего же тебѣ еще нужно?

Не прощаясь, не протягивая ему руки, не взглянувъ на него, она медленно, переваливаясь съ боку на бокъ, заплетая ногами и путаясь въ платьѣ, ворча что-то себѣ подъ носъ, направилась вонъ изъ гостиной, сопровождаемая яростными взглядами уничтоженнаго и оскорбленнаго Хрюмина.

Въ одной изъ комнатъ въ Сансуси давно уже постоянно были спущены толстыя шелковыя занавѣси у оконъ. Въ этой комнатѣ царствовала по цѣломъ днямъ полнѣйшая тишина. Если кто и проходилъ въ ней, то его шаги были неслышны на мягкомъ коврѣ, застилавшемъ весь полъ. У одной изъ стѣнъ стояла большая старинная кровать съ бѣлыми кисейными занавѣсями. На этой постели лежалъ маленькій больной ребенокъ. Наступала ночь, не онъ еще не слалъ. Въ полумракѣ, озаренномъ только небольшою лампою съ синимъ абажуромъ, едва можно было разглядѣть его исхудалое, блѣдное личико. Это былъ Евгеній Хрюминъ, едва начинавшій оправляться послѣ тяжелой простуды.

Около постели противъ ребенка сидѣла Софья, тихимъ голосомъ разсказывавшая ему сказку, какъ гуси-лебеди похитили одного мальчика. Съ того дня, какъ онъ сталъ немного поправляться, она каждый вечеръ разсказывала ему сказки и онъ засыпалъ подъ звуки ея мѣрной, тихой рѣчи. Она растягивала слова, удлиняла разсказъ, стараясь усыпить ребенка этимъ разсказомъ. Это была сегодня уже не первая сказка, разсказанная ею, но ребенокъ все таки не засыпалъ.

— Въ нѣкоторомъ царствѣ, въ нѣкоторомъ государствѣ жили старичокъ со старушкою, протяжно разсказывала Софья. — У нихъ были дочка да сынокъ, маленькій-маленькій такой…

— Они, Софочка, любили дѣтей? спросилъ больной ребенокъ.

— Любили, отвѣтила Софья. — Вотъ и говоритъ мать: «Дочка, дочка, пойдемъ мы на работу, принесемъ тебѣ булочку, сошьемъ сарафанчикъ, купимъ платочекъ; будь же умна, береги братца, не ходи со двора.» Старики ушли, а дочка и забыла, что ей приказывали, посадила братца на травкѣ подъ окошкомъ, а сама побѣжала на улицу, загулялась, заигралась съ другими дѣтками. Налетѣли гуси-лебеди, подхватили мальчика, унесли на крылушкахъ…

— А старички и не знали? спросилъ мальчикъ.

— Не знали, не знали, на работѣ въ ту пору были, отвѣтила Софья. — Вотъ пришла дѣвочка, глядитъ — братца нѣтъ! Ахнула она, кинулась туда-сюда, нигдѣ нѣтъ! Кликала она его, кликала, плакала она, плакала, — братецъ не откликнулся. Выбѣжала она въ чистое поле, на широкій просторъ, мелькнули вдалекѣ гуси-лебеди и пропали за темнымъ лѣсомъ. Давно гуси-лебеди славу дурную нажили, давно маленькихъ дѣточекъ крадывали…

— А гдѣ мой папа? вдругъ спросилъ ребенокъ, повернувъ на подушкѣ свою головку и смотря прямо въ лицо разсказчицы. — Зачѣмъ онъ уѣхалъ?

— Папаша вашъ на службѣ! У него дѣла, отвѣтила Софья.

— А мама гдѣ? спросилъ ребенокъ.

— Мамаша къ бабушкѣ уѣхала, отвѣтила Софья.

— Зачѣмъ же она не простилась съ нами? Взяла и уѣхала, такъ и уѣхала, грустно говорилъ ребенокъ, какъ бы впадая въ раздумье.

— Бабушка очень захворала, потому она и торопилась уѣхать, объясняла Софья.

— И насъ не взяла къ бабушкѣ, шепталъ какъ бы въ забытьи ребенокъ.

— Нельзя къ больной было взять. Вы бы шумѣть тамъ стали, а бабушкѣ спокойствіе нужно, поясняла Софья.

— Я бы не шумѣлъ. Тихо, тихо ходилъ бы на цыпочкахъ, вотъ какъ ты ходишь, сказалъ ребенокъ.

Онъ сильно смущалъ своимъ жалобнымъ тономъ, своими неожиданными вопросами добродушную женщину.

— Не говорите много, голубчикъ; докторъ не велѣлъ. Вотъ слушайте, что я буду разсказывать, тихо сказала она.

Она продолжала сказку:

— Угадала дѣвочка, что гуси-лебеди унесли ея братца, бросилась ихъ догонять. Бѣжала, бѣжала, стоитъ печка: «Печка, печка, скажи, куда гуси-лебеди полетѣли?» — «Съѣшь моего ржаного пирожка, скажу» — «О, у моего батюшки пшеничные не ѣдятся!»

Но мальчикъ уже не слушалъ сказки; ему не было никакого дѣла до этихъ гусей-лебедей, до этого унесеннаго ими мальчика; его мысль занималъ теперь другой мальчикъ, котораго никто не уносилъ изъ дома и котораго бросили сами родители; этотъ мальчикъ былъ онъ самъ; его дѣтская головка работала въ одномъ и томъ же направленіи, стараясь найдти отвѣты на свои собственные личные вопросы.

— А нашъ папа насъ любитъ? спросилъ онъ Софью.

— Какъ же ему не любить васъ, у него только вы съ Олей и есть, отвѣтила Софья, прерывая разсказъ.

— А ma tante тоже насъ любитъ? продолжалъ раслрашивать мальчикъ.

— Да, сами видите, какъ заботится о васъ, отвѣтила Софья.

— Пала любитъ и все бранился, ma tante любитъ и все ласкаетъ? въ глубокомъ раздумьи проговорилъ мальчикъ вопросительнымъ тономъ. — Какъ же это? спросилъ онъ уже совсѣмъ печально.

— Вы, вѣрно, шалили, вотъ онъ и бранилъ васъ, отвѣтила Софья, снова смущенная вопросомъ больного ребенка. — Кто шалитъ, того всегда бранятъ, хоть и любятъ. Кто шалитъ, тотъ дурной, а надо хорошимъ быть… Да вы не говорите, а то и я браниться стану, шутливо закончила она.