Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи

— А знаешь, Женя, что я придумала. Не нравится мнѣ пансіонъ Матросова. Съ осени, я думаю, лучше перевести тебя въ гимназію…

Евгеній удивился.

— Ты, голубчикъ, все скрытничаешь, продолжала княжна, — а тебѣ, кажется, самому не нравится это училище?..

— Ma tante, мнѣ все равно, отвѣтилъ онъ, — я ни съ кѣмъ не схожусь изъ товарищей…

— И богъ съ ними, богъ съ ними! торопливо проговорила княжна. — Дѣлай, какъ тебѣ лучше, какъ тебѣ покойнѣе… Я бы и теперь взяла тебя оттуда, но начнутся толки: почему и зачѣмъ? Нѣтъ, ужь лучше потерпи мѣсяцъ, тамъ придетъ лѣто, каникулы и будетъ время все обдумать.

Евгеній очень обрадовался и поцаловалъ руку княжны.

— Похудѣлъ ты у меня за зиму, поблѣднѣлъ, проговорила она, любуясь имъ. — Ну, да лѣтомъ поправишься, Богъ дастъ, поѣдемъ въ Сансуси…

— Ma tante, развѣ вы не знаете?.. почти съ испугомъ спросилъ онъ.

— Что?

— Туда ѣдетъ на лѣто княгиня Марья Всеволодовна… Ma tante, мы вѣдь не поѣдемъ съ ними?..

Въ его голосѣ слышалось боязливое ожиданіе отвѣта.

— Нѣтъ, нѣтъ, поспѣшила сказать княжна, — если они ѣдутъ — мы не поѣдемъ… Я не знала, что они туда ѣдутъ…

Евгеній вздохнулъ свободнѣе.

— Ты очень не любишь Платона и Валерьяна? спросила неожиданно княжна.

Евгеній прямо взглянулъ ей въ глаза.

— Ma tante, вамъ это Петръ Ивановичъ сказалъ? спросилъ онъ, не отвѣчая на вопросъ.

— Никто мнѣ этого не говорилъ, сказала княжна, не желая выдавать разговора съ Петромъ Ивановичемъ, — но это сейчасъ видно…

— Не люблю, отвѣтилъ Евгеній.

— Зачѣмъ-же ты не сказалъ мнѣ этого раньше? Я не заставляла-бы тебя ѣздить къ нимъ, не приглашала-бы ихъ сюда…

Евгеній опять взглянулъ ей прямо въ глаза.

— Ma tante, нельзя-же гнать всѣхъ, кого я не люблю, сказалъ онъ.

Она разсмѣялась.

— А ты развѣ многихъ не любишь? спросила она.

— Всѣхъ, ma tante, кромѣ васъ, Оли, Софочки и Петра Ивановича, отвѣтилъ онъ. — Да, всѣхъ, всѣхъ!..

Онъ опустился, какъ въ былые дни, на скамейку у ногъ княжны.

— Иногда, ma tante, мнѣ хотѣлось-бы не видать никого, никого, заговорилъ онъ ласковымъ голосомъ, — и быть только съ вами, съ Олей, съ Софочкой, съ Петромъ Ивановичемъ въ глухой деревнѣ, среди мужиковъ, среди крестьянскихъ ребятишекъ и чтобы кругомъ было такъ тихо, такъ спокойно. Я какой-то странный, ma tante: то мнѣ кажется, что я совсѣмъ взрослый, что я понимаю все лучше всѣхъ, а то я дѣлаюсь такимъ смѣшнымъ, какъ маленькій ребенокъ… Вотъ третьяго дня я ходилъ къ Олѣ. Вы помните, какой чудесный день былъ третьяго дня — и солнце, и тепло, и весной, пахло. Я вышелъ отъ Оли изъ Смольнаго и пошелъ въ Невѣ, тамъ уже началось такое движеніе, мужики на баркахъ, лодки снуютъ, пароходы мелькаютъ, зелень начинаетъ появляться, все солнцемъ залито, среди говора народа откуда-то пѣсни рабочихъ слышатся… Я присѣлъ, засмотрѣлся на все это, заслушался и вдругъ потянуло меня туда, къ намъ, въ Сансуси, въ нашъ покинутый рай… Я, ma tante, расплакался…

Олимпіада Платоновна ласково провела рукою по волосамъ Евгенія и проговорила:

— Бѣдный, бѣдный мой мальчикъ! Иногда у меня сердце сжимается за тебя. Вотъ и теперь тянетъ тебя туда, въ деревню, а между тѣмъ самому-же тебѣ приходится просить не ѣхать туда…

Евгеній какъ-то особенно оживился.

— Полноте, ma tante! Это все пустяки! заговорилъ онъ. — Избаловался я, изнѣжился, — вотъ и все. Мало-ли людей и совсѣмъ никогда не ѣздятъ никуда и не такъ еще живутъ, какъ я. Отъ этого отвыкать надо, а то, какъ вѣрно говоритъ Петръ Ивановичъ, вѣчно привередничать будешь, что все есть, а птичьяго молока достать не можешь. Это вѣдь ужь совсѣмъ гадко. Я все стараюсь отучить себя…

— Отъ чего? спросила Олимпіада Платоновна.

— Да вотъ отъ этой привычки съ каждой своей болячкой носиться… Я очень радъ, что около меня стоитъ Петръ Ивановичъ. Онъ нѣтъ-нѣтъ да и подшутитъ надъ моими привередничаньями, какъ онъ называетъ всѣ эти охи да вздохи о себѣ и своихъ горестяхъ…

Въ голосѣ Евгенія звучала какая-то новая нотка; было видно, что въ немъ начинается какая-то внутренняя ломка; онъ начиналъ сердиться на себя за свое малодушіе, за свою слабость, за свою привычку думать только о своихъ мелкихъ невзгодахъ и неудачахъ. Въ этомъ замѣчалось сильное вліяніе Рябушкина. Но Евгенію не легко было помириться съ философіей Петра Ивановича, заключавшейся, повидимому, въ очень простомъ и логичномъ правилѣ. «Сыты вы, ну, такъ и нечего хныкать, что судьба васъ еще разными сластями не ублажаетъ», говорилъ Петръ Ивановичъ, стараясь разсѣять мрачное настроеніе юноши. Иногда Петръ Ивановичъ даже подшучивалъ надъ нимъ довольно ѣдко: «ну, это вы заѣлись, несвареніемъ желудка, вѣрно, страдаете отъ объѣденія, потому и кукситесь да жалуетесь, что и товарищей-то у васъ нѣтъ, что и фатеръ-то съ мутершей васъ не любятъ, что и окружаетъ-то васъ всякая дрянь. Нѣтъ, а вотъ поголодали-бы нѣсколько времени, такъ все-бы это съ васъ соскочило и стали-бы вы объ одномъ думать, какъ-бы пожрать!» Евгеній хотѣлъ вѣрить этому, онъ сталъ, если можно такъ выразиться, ловить себя на мѣстѣ преступленія, то есть на жалобахъ на мелкія непріятности, онъ началъ сдерживаться и напоминать себѣ слова Петра Ивановича: «ваши невзгоды — булавочные уколы, съ которыми сто лѣтъ прожить можно; вотъ у кого ни крова, ни хлѣба нѣтъ, — а, такой человѣкъ точно можетъ пожаловаться на судьбу, тутъ и недѣли не проживешь, если кто-нибудь не спасетъ». Евгенію хотѣлось вѣрить, что это правда; онъ былъ убѣжденъ, что самъ Петръ Ивановичъ давно увѣровалъ въ истину этого взгляда. Но дѣйствительность то и дѣло колебала твердую рѣшимость Евгенія признать свою долю самою счастливою долею и вмѣсто ропота благодарить судьбу за готовый уголъ, за готовый обѣдъ, не требуя ничего больше, не тоскуя «по роскоши жизни», какъ называлъ Петръ Ивановичъ хорошій семейный союзъ, хорошія дружескія связи, отсутствіе непріятныхъ столкновеній съ людьми и тому подобное. Самое тяжелое испытаніе пришлось пережить Евгенію въ концѣ весны, когда онъ уже мечталъ только о наступленіи каникулъ, о выходѣ навсегда изъ пансіона Матросова, о поступленіи въ гимназію, про которую Петръ Ивановичъ всегда говорилъ ему: «и тамъ не рай, но все-же дѣло поставлено и прочнѣе, и правильнѣе, и цѣлесообразнѣе, чѣмъ въ этомъ вертепѣ».

Однажды, сидя въ пансіонѣ въ кружкѣ товарищей съ Валерьяномъ и Платономъ Дикаго, Евгеній былъ пораженъ неожиданнымъ вопросомъ сына комерціи совѣтника Иванова. Ивановъ съ самаго поступленія Евгенія въ пансіонъ относился къ юношѣ недоброжелательнѣе, нѣмъ кто-нибудь другой изъ товарищей, то съ ироніей, то съ завистью, то съ оскорбительнымъ презрѣніемъ; онъ зналъ, что Евтеній не богатъ, что Евгеній брошенъ отцемъ и матерью, что Евгеній считается лучшимъ ученикомъ школы, что Евгеній не якшается съ товарищами и неодобрительно относится къ ихъ образу жизни; этого было достаточно для Иванова, чтобы питать и презрѣніе, и ненависть къ Евгенію. Нѣсколько разъ дѣло доходило у нихъ до крупныхъ и рѣзкихъ колкостей и перебранокъ, изъ которыхъ Евгеній выходилъ побѣдителемъ, благодаря находчивости и той доли мѣткой ѣдкости, которая все болѣе и болѣе развивалась у него въ училищѣ. Иногда онъ, припоминая все сказанное имъ Иванову, думалъ: «такъ-бы, вѣрно, отвѣтилъ ему и Петръ Ивановичъ». На этотъ разъ Евгеній ждалъ тоже какой-нибудь непріятной сцены, увидавъ, что Ивановъ подошелъ къ кружку, среди котораго находился онъ, Евгеній.