Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи

— А твой отецъ, Хрюминъ, въ Крутогорскѣ теперь живетъ? спросилъ его неожиданно Ивановъ.

Евгеній всегда терялся, когда его спрашивали объ отцѣ и матери. И теперь онъ не хотя сквозь зубы отвѣтилъ: «да», спѣша заговорить о чемъ-нибудь другомъ съ окружавшими его товарищами, чтобы остановить дальнѣйшіе распросы Иванова. Но Ивановъ Продолжалъ:

— Такъ онъ у тебя мошенникъ-то не изъ послѣднихъ!

Это было сказано рѣзко, грубо, съ наглымъ смѣхомъ и притомъ совершенно неожиданно для Евгенія. Евгеній поблѣднѣлъ и поднялся съ мѣста.

— Подлецъ! крикнулъ онъ. — Какъ ты смѣешь… какъ ты смѣешь…

Онъ задыхался, приближаясь къ Иванову съ сжатыми кулаками. Онъ едва-ли самъ сознавалъ, что онъ говоритъ.

— Чего не смѣть-то?.. Мошенникъ такъ мошенникъ и есть! говорилъ Ивановъ. — О немъ въ газетахъ…

Но ему не удалось кончить этой фразы. Евгеній, блѣдный, какъ полотно, повидимому, близкій къ обмороку, бросился на Иванова. Онъ вцѣпился ему руками въ шею, быстрымъ движеніемъ ноги сбилъ его на полъ и, прежде чѣмъ кто-нибудь изъ товарищей успѣлъ опомниться, Ивановъ здоровый и плотный, но не особенно поворотливый и ловкій юноша, лежалъ уже на полу подъ Евгеніемъ, душившимъ его за горло и кричавшимъ въ бѣшенствѣ:

— Какъ собаку, задушу тебя! Извиняйся, мерзавецъ! Извиняйся!

Ивановъ лежалъ весь красный, съ расширенными зрачками и уже не защищался, а только неловко барахтался и хрипѣлъ:

— Дьяволъ… дьяволъ… пусти!..

Въ залѣ всѣ притихли. Всѣ были охвачены какимъ-то паническимъ страхомъ, потому что Евгеній былъ дѣйствительно страшенъ, подобно человѣку въ припадкѣ бѣшенства. Гувернеръ, прибѣжавшій въ комнату, не нашелся, что сдѣлать, и, махая руками, закричалъ:

— Воды, воды!.. Онъ съума сходитъ!..

Кто-то опрометью побѣжалъ за водой, кто-то торопливо и сбивчиво началъ сообщать гувернеру, въ чемъ дѣло, но не прошло и двухъ-трехъ минутъ, какъ Евгеній уже опомнился. Онъ тяжело поднялся съ пола, толкнулъ съ отвращеніемъ ногою Иванова и отеръ платкомъ съ своего синевато-блѣднаго лица катившійся ручьемъ потъ. Ивановъ медленно поднимался съ полу, едва переводя духъ и оправляя воротъ рубашки, душившій ему горло. Онъ уже не ругался, не храбрился и смотрѣлъ растеряннымъ, блуждающимъ взглядомъ, точно человѣкъ, спасшійся по счастливой случайности отъ неминуемой смерти, угрожавшей ему за минуту передъ тѣмъ. Удаляясь изъ залы, не задерживаемый никѣмъ, Евгеній смутно слышалъ за собою неясный говоръ.

— Чѣмъ-же я виноватъ, въ газетахъ писали вчера, говорилъ Ивановъ отрывистымъ и плаксивымъ тономъ. — Ну, я и сказалъ… а онъ накинулся… дьяволъ точно… задушилъ было… дьяволъ…

— Постойте… куда-же вы… Владиміру Васильевичу надо доложить! крикнулъ Евгенію гувернеръ.

Но Евгеній, не оборачиваясь, не отвѣчая, вышелъ изъ залы, вышелъ изъ училища, прошелъ нѣсколько улицъ, добрелъ до своей квартиры, позвонилъ у дверей и… Что было дальше онъ этого не помнилъ. Потомъ ему говорила тетка, что онъ упалъ въ обморокъ, что послѣ онъ твердилъ въ бреду: «мошенникъ… мошенникъ… въ газетахъ пишутъ…» Олимпіада Платоновна, испуганная, растерявшаяся, послала за докторомъ, за Петромъ Ивановичемъ, попросила Софью съѣздить въ школу, чтобъ узнать, что случилось, и вообще пережила нѣсколько часовъ такой тревоги, какой ей еще не приходилось испытывать никогда. Она суетилась, бѣгала изъ комнаты въ комнату, посылала кого-то куда-то, не зная, зачѣмъ, и все забѣгала взглянуть, живъ-ли Евгеній. Къ вечеру Евгеній пришелъ совсѣмъ въ себя, поднялся съ постели, пришелъ, хотя и не безъ труда, не безъ усилія надъ собой, къ чаю въ столовую, гдѣ сидѣли встревоженные и смущенные Петръ Ивановичъ и Олимпіада Платоновна, которымъ уже были извѣстны всѣ подробности несчастной исторіи въ пансіонѣ.

— Простите, ma tante, что я, съумасшедшій, опять встревожилъ васъ, проговорилъ Евгеній упавшимъ, но довольно спокойнымъ голосомъ., дѣлая надъ собой усиліе, чтобы улыбнуться.

Онъ поцаловалъ ея руку и сжалъ дружески руку Петра Ивановича.

— Но, право, отъ такихъ неожиданностей съума сойдти можно, прибавилъ онъ, садясь къ столу. — Ужь лучше-бы батюшка предупредилъ насъ, что ему вздумалось какія-то мерзости дѣлать, а то такъ сюрпризомъ вдругъ слышишь, что твой отецъ мошенникъ и что объ этомъ даже въ газетахъ пишутъ…

По его лицу скользнула горькая ироническая улыбка, его голосъ звучалъ какой-то подавленной, глухой желчью. Онъ былъ не узнаваемъ, онъ словно похудѣлъ и осунулся за эти нѣсколько часовъ.

— Вотъ, Петръ Ивановичъ, опять я забылъ ваше правило о возсыланіи благодарностей судьбѣ за то, что хоть не голодаю, обратился онъ къ Петру Ивановичу. — Захотѣлось еще роскоши жизни, чтобы моего отца мошенникомъ не смѣли при мнѣ называть!.. Нѣтъ, видно, у вашей философіи одна нога деревянная, потому она и хромаетъ…

Онъ видимо дѣлалъ надъ собой страшныя усилія, чтобъ ироніей, шуткой заглушить какія-то другія чувства.

— Вы, ma tante, вѣроятно, все уже знаете? сказалъ онъ Олимпіадѣ Платоновнѣ.

— Да, да, отвѣтила она печально. — Я пропустила вчера въ газетахъ эту кореспонденцію… Подлогъ векселей… растрата чужихъ денегъ… плутни въ банкѣ… я, право, ничего не поняла…

— Что-же его судить будутъ? спросилъ какъ-бы вскользь Евгеній.

— Да… онъ арестованъ…

— Значитъ теперь хоть что-нибудь да будемъ о немъ узнавать каждый день, проговорилъ Евгеній и вдругъ обернулся къ Петру Ивановичу: — Вотъ когда хорошо-бы убѣжать на край свѣта и забыть, что есть газеты, что есть люди, читающіе газеты!..

Прислушиваясь къ его словамъ, къ его голосу, видно было, что онъ все говоритъ не то, что хотѣлъ-бы сказать, что онъ напускаетъ на себя топъ какой-то холодной насмѣшливости; но это едва-ли было ломанье, рисовка своимъ горемъ. Нѣтъ, юноша, кажется, просто боялся разрыдаться, впасть въ отчаяніе, дойдти опять до полнаго упадка силъ, до нервнаго припадка. Онъ чувствовалъ, что ему было какъ-будто легче, когда онъ шутилъ, иронизировалъ. Ему теперь вспоминались слова Петра Ивановича: «что поневолѣ будешь улыбаться, когда и сегодня бьютъ, и завтра колотятъ».

— Ты болѣе не ѣзди въ пансіонъ, сказала Олимпіада Платоновна. — Переѣдемъ поскорѣе куда-нибудь на дачу… подальше отсюда… Можетъ быть, все это такъ кончится… Я завтра-же наведу справки на счетъ его, похлопотать надо, можетъ быть…

Въ эту минуту раздался звонокъ въ передней.

— Софья, Софья, скажите, что я не принимаю… больна… дома нѣтъ… скорѣе! быстро проговорила Олимпіада Платоновна.

Софья торопливо направилась въ переднюю.

— Это графиня Марья Всеволодовна пріѣзжала, доложила она черезъ нѣсколько минутъ. — Говоритъ, по важному дѣлу…

Въ передней послышался новый звонокъ. Потомъ еще.