Александр Неверов - Гуси-лебеди

- Мирно-то жить неужто нельзя?

- Выходит - нельзя.

- Сколько лет жили! Выдумали какое-то равенство.

- Городские дошли...

- Бить надо за каждую выдумку, чтобы людей не тревожили...

Петраков два камня таскал на душе: сын и кожаный бумажник, набитый керенками. Плюнуть на большевиков - могут вернуться, деньги отберут. Связаться с ними, отдавай сына в народную армию. Как тут жить?

2

Чехи вошли перед вечером.

Везли их на десяти подводах - пыльных, недоумевающих, в новеньких рубахах из коричневого полотна. На телегах лежали дорожные сумки, маленькие австрийские винтовки с короткими дулами. В тарантасе ехали: чешский офицер Братко и прапорщик Каюков. Около исполкома Каюков ловко выскочил из тарантаса, быстро вбежал на крыльцо, постукивая каблуками.

В коридоре ходила большая лопоухая свинья с вымазанным носом. На пороге, пригорюнившись, сидела белая пушистая кошка с грустными глазами. Секретарша без кофты сидела в комнате у себя. Тоска у нее была, неясно, о чем болело сердце. Секретарь на кровати лежал вверх спиной. Пьяный он был, неясно, о чем и у него болело сердце. То большевики подходили вплотную, то меньшевики. Всем нужно угодить, а он человек маленький, посеял две десятины проса в нынешнем году. Вообще скверная жизнь!

Каюков ударил шпорами около порога.

- Пардон, сударыня!

Через полчаса чехов разбирали самостоятельные. Суров-отец говорил одному:

- Нам, милый человек, ничего не жалко, только защищайте нас от разных непорядков.

Дедушка Лизунов распахнул сердце на обе половинки:

- Я желаю взять троих к себе на дом. Бери и ты, Матвей, хватит у нас...

Дома он выставил чехам блюдо бараньей похлебки.

- Ешьте, ребята, драться лучше будете!..

На лавках сидели мужики, молодые парни, у дверей толпились бабы. Всем хотелось посмотреть на невиданных чехов. А они, как русские: молодые, здоровые, с бритыми губами, веселые. Совсем не похожи на "азиатов". Чех постарше рассказывал ломаным русским языком:

- Боль-шевик не хо-рош дёлаль. Р_е_-спублик надо русский. Ми чех, не хотель вое-вать. Коли б нам сказаль: до дому, иди-те, не пошель бы ваш дерёв-ня...

А дедушка Лизунов говорил мужикам:

- Вот, робят, богу надо молиться за них. Ешьте, а вы ешьте, еще подолью...

Просто, семейно было в большой избе, позывало на шутки. Молодой чех переглядывался с солдатками, девкам играл глазами.

- Дунька, он на тебя глядит!

- Какой интересный, чертенок!

Не было страшного. Будто не на войну с русскими мужиками приехали чешские мужики, а странниками-пешеходами зашли передохнуть от дальнейшей путины. И разговоры пошли невоенные, осилило мужицкое. Сидел дедушка Лизунов в расстегнутой рубашке за большим семейным самоваром, любопытствовал:

- Хлеба у вас какие сеют, робят?

Девкина улице пели:

Не гляди, милый, в окошко,

Нам гулять с тобой немножко!..

3

Каюков с Братко остановились в дому у Перекатова. Окна в палисадник были открыты, с улицы тянуло вечерней прохладой. На солнечном костре потухал догорающий день. Медленно звонил колокол на низенькой колокольне. Площадью прошли Никанор с дьяконом, раздувая рукавами. Сзади, согнувшись, шагал Иван Матвеич в длинном пиджаке. Перекатов кружил около стола в новой рубахе, с туго перетянутым животом, лукаво заглядывал в глаза чешскому офицеру:

- Далеко ли намерены двинуться?

- На Николяйск!

- У нас большевиков нет! - опять заглядывал в глаза Перекатов. - Так, человек пяток немудрящих. Желаете посмотреть? Мы покажем вам, которые не убежали.

Павел-студент пригласил Марью Кондратьевну. Вошла она нерешительно, села на краешек стула.

- Вы местная учительница?- спросил Каюков.

- Да.

- Социалистка-революционерка? Очень приятно, я сам социалист-революционер. Ваш учитель большевик?

Не понравился Марье Кондратьевне бойкий прапорщик, и внутренне она сжалась, боясь проговориться, выдать Петунникова.

- Какой большевик! Мне не приходилось говорить с ним по этому поводу, но думаю, что он не большевик.

- А племянник священника?

- Я ничего не знаю.

Перекатов поглаживал бороду. Был он похож на кота, держащего, в лапах маленькую мышь, умильно щурил глаза, налитые ласковой злобой. Сердце у Марьи Кондратьевны ударило тревожно. Встала она против Каюкова, резко бросила:

- Я не знала, что меня пригласили на допрос: к этому я не приготовилась...

Павел-студент стукнул каблуками:

- Извиняюсь! Прапорщик Каюков интересуется в частном порядке, отнюдь не имея желания оскорбить вас...

Братко смотрел на дорогу. Нервно прошелся, обкусывая губы, глубоко взглянул на Марью Кондратьевну.

Когда все четверо вышли на улицу, Каюков выстрелил. Недоумевающе тявкнула собачонка спереди, грузно присела на задние ноги, потом упала на спину, мучительно заскулила, широко раскрывая глаза, пораженная болью. Марья Кондратьевна села на корточки около нее, взяла умирающую за голову. Рядом с Марьей Кондратьевной присел и Братко, ласково сказал утомленным голосом:

- Он нехорошо делает! Так не надо.

Идти с Каюковым было стыдно. Укоризненно смотрели темные присмиревшие избенки, гневом горело лицо Федякина, мысленно подошедшего к Марье Кондратьевне. Остановиться бы, уйти от этих людей, но сила непонятная вела к Никанорову дому. И Братко мягко держал ее под руку, нежно высасывая последнюю волю добрыми тоскующими глазами.

Не чувствовала земли под ногами Марья Кондратьевна, плыла по воздуху в раскрытую бездну. Сердце сжимала тоска. Да, она изменница. Зачем идет с Каюковым, которого не уважает? Зачем безвольно прижимается к Братко? Они не на праздник приехали, не на пасхальную вечеринку. Может быть, завтра, сейчас, сегодня же ночью ударят винтовки в потревоженной тишине и кто-нибудь падет, сраженный белой рукой офицера Братко. Господи, помоги уйти на другую дорогу, встать поближе к своим! Разве есть свои? Разве Федякин с Петунниковым свои? Разве Синьков с Ледунцом свои?

Высвободила Марья Кондратьевна руку, решительно остановилась.

Братко заглянул ей в лицо.

- О чем вы думаете?

- Голова болит.

- Дайте мне вашу руку. Я очень прошу меня не бояться.

И снова Марья Кондратьевна плыла по воздуху в раскрытую бездну. Прижаться хотелось ей к странно колдующему человеку, упасть вместе с ним нераскаянной грешницей. Да, это любовь. Она убивает волю, делает послушной собачонкой. Если Братко посадит в телегу с собой Марью Кондратьев ну, она поедет с ним в степи, перекинет английскую винтовку через плечо, будет мокнуть под дождем...

4

В дому у Никанора горели две лампы. Большой раздвинутый стол был заставлен по-праздничному. Дьякон, одетый по-праздничному, перелистывал альбом с фотографиями, дьяконица говорила попадье:

- Вы слышали, матушка, как наша курица пела петухом?