Георгий Баженов - Хранители очага: Хроника уральской семьи

Слишком глубоко задумавшись, Марья Трофимовна на какую-то секунду вышла, как бы выскользнула из точности рабочего ритма, и этой секунды хватило, чтобы ковш вдруг не плавно вошел в шлам, а с огромной высоты, не успев даже раскрыть свои челюсти, плюхнулся в отстойник. Шоколадные брызги раскручивающимся веером-воронкой метнулись в разные стороны, тяжелая коричневая клякса, взлетев вверх, плюхнулась в стекло кабины, Марья Трофимовна растерялась от неожиданной своей оплошности, а выразила эту растерянность очень странно: вдруг ни с того ни с сего усмехнулась.

— Спишь? Спишь там? — закричал снизу Силин.

«Уж тут как тут», — подумала Марья Трофимовна беззлобно, скорее даже восхищенно — вездесущность Силина всегда поражала ее.

Самое плохое — трос вышел из паза, закрутился на валу, и его заклинило между кожухом и валом. Марья Трофимовна попыталась резкими включениями-выключениями расклинить трос — бесполезно. Она подвела кабину к боковому рельсу, трос с утонувшим в шламе ковшом тянулся следом за кабиной, бороздя отстойник, как бороздит воду какой-нибудь катер; отключила питание и вылезла наружу.

— Ну что? — кричал Силин. — Доигралась? Допрыгалась?

— Чего ты разоряешься? — сказала Марья Трофимовна. — В первый раз, что ли?

— Вот вам всем нет никакого дела! А кому за это отвечать?

— Ну-ну…

И потом, когда трос завели уже в паз и грейфер мог снова работать, Силин смотрел на Марью Трофимовну не то жалобными, не то виноватыми глазами.

«Вот еще бедняга. Страдалец», — усмехнулась про себя Марья Трофимовна; усмехнулась она горделиво.

— Знаешь ведь как, — сказал он. — Погорячился.

«На других, бывает, кричит — не остановится. А тут — переживает…»

— Может быть, тебе отгул на завтра нужен? — спросил Силин.

— Да зачем отгул-то? — улыбнулась она. — Отгул не нужен.

— Тогда давай за рабочее место, — посуровел Силин. — А то у нас мода заводится: час работаем, два отдыхаем. Аглофабрика, она… знаешь! Аглофабрика — мозг домны.

— Ты давай еще лекцию мне прочитай. О международном положении. О значении металлургии. — «Лучше б вспомнил, как твердил недавно: «Маша, Маша…» — подумала она насмешливо.

— Вот так! — сказал он. — Надо будет — и лекцию прочитаем. Мы, если надо, мы не только лекцию! Мы…

Домой Марья Трофимовна возвращалась не то что в приподнятом, а в несколько встревоженном состоянии. И главное опять — казалось бы, ни с того ни с сего, в полном несоответствии с ее внутренними переживаниями, — всплывали в сознании забытые слова… Кто же это, когда и где говорил ей: люблю, люблю… А впрочем, если вспомнить получше, то как будто никто никогда и не говорил этих слов… и вообще, если бы кто-нибудь сейчас заглянул ей в душу, не просто уже женщине, а бабушке — бабушке! — то подумал бы, наверное, что она спятила на старости лет с ума. Мало ли что солнце, дымчатый прогретый осенний воздух, синие вечерние тени, яростный щебет птиц, мало ли что не бывает на свете… Но ведь было, было в ней все то, что она сейчас чувствовала, а раз так… Может, она все-таки рановато в бабушки записалась? Может, не все еще в жизни потеряно или, по крайней мере, не только прошлое было с ней, но и будущее?

А ведь правда, были дни, были вот такие дымчатые осенние или летние вечера, а особенно утра, когда они вместе со Степаном шагали на завод, и в том, как они шли, в том, как чувствовала она локтем жгучее тепло Степановой руки, было для нее всегда что-то по-особенному родное, и это пронзительное чувство родства, близости с мужем отдавалось в сердце почти ноюще, так что порой, в иные сладкие, запоминающиеся, казалось, навечно секунды, все существо ее обкатывала горячая волна благодарности Степану, благодарности жизни за переполняющую сердце радость и душевный свет. Немало было радостей в жизни, но вот эти минуты щемящей близости и родства к мужу помнятся ей до сих пор. Да и как иначе, ведь тогда они жили, как бы не зная и не понимая, что такое жизнь один без другого. Она приходила на аглофабрику, устраивалась в кабинке своего грейферного крана и, надолго забываясь в работе, которой отдавала больше чем душу — всю себя без остатка, все-таки обостренно чувствовала, не то что там знала или понимала, а именно чувствовала, что Степан где-то рядом, близко, где-то внизу, на конвейере, либо в насосной, или в диспетчерской, но главное — здесь, поблизости, рядом с ней, и это всегда было очень важное чувство для нее, чувство почти бессознательное, не вполне осознанное, а просто как бы растворенное во всем ее существе. Что бы ни случилось, какая бы беда ни пришла, Степан первым оказывался на месте аварии, он был не просто первоклассным механиком, он жить не мог без механизмов, без того, чтобы под его руками что-то не двигалось, не крутилось, не скрежетало, не набирало ход, не оживало. В этом для него была какая-то особая сладость, особая необходимость. И тогда, в те лучшие годы их жизни, они еще не совсем понимали, почему так хорошо им бывает не только когда они вместе, но и когда они каждый сам по себе занимаются своим делом, — а было это как раз оттого, что они хоть и в разных местах, на разной работе, но неудержимо тянулись друг к другу, чувствовали и знали, что самый близкий и родной человек — всегда рядом. И дело ведь не только в том, что они работали на одной аглофабрике, вместе обедали в заводской столовой, вместе приходили и уходили с работы, нет, не в этом, а в том, что тогда для каждого из них — и для нее, и для Степана — завод значил слишком многое, — если и не вся жизнь была в нем, то уж во всяком случае ничему другому не отдавали они столько сил, любви и энергии, сколько фабрике: а ведь давно народ верит, куда вкладываешь и тратишь себя, то и любишь всей душой, любишь слепо и сильно. Как бы хорошо было, если бы и посейчас работал Степан на заводе!

Когда Марья Трофимовна пришла домой, в комнатах ее поразила чистота и особенная прибранность во всем; собственно, у них всегда поддерживался порядок, но сейчас все просто сверкало и блестело от чистоты. «Вот так Людмила, — невольно подумала Марья Трофимовна. — Молодец. Но как же? Откуда силы взялись? Видно, на поправку пошло…» Но проходило время, а дома все так никого и не было. «Может, у Серафимы они?»

— У вас, что ли, моя шатия-братия? — спросила Марья Трофимовна, придя к сестре.

Из большой комнаты следом за Светланой — дочерью Серафимы — в обнимку с вечным своим зайцем выбежала Маринка.

— А Люда в Свердловск уехала, — сказала Светланка.

— Куда?!

— В город. Прибежала, Маринку оставила нам — и на автобусную остановку.

— Да что случилось-то?

— Письмо от Виктора пришло, — выйдя из кухни с перекинутым через плечо полотенцем, сказала Серафима. — Проходи, чего под порогом стоишь?