Георгий Баженов - Хранители очага: Хроника уральской семьи

— Видала вот, как у нас с нами? — повернулась старушка к Марье Трофимовне. — Темный народ, северной… — И летчику: — Ладно, ладно, выруливай свою тарантайку… некогда тут с тобой лясы точить…

Когда взлетели, бабка Тимоха наклонилась к самому уху Марьи Трофимовны (из-за гула моторов слышали друг друга плохо):

— «Взрывчатку», говорит… Знаешь, какая взрывчатка-то?

— Чего? — не расслышала Марья Трофимовна.

— Вот то-то и оно… Спирт это у них… спирт у них там глушат, взрывчаткой зовут…

— А-а…

— Сын-то у меня деньги получил. Еду отбирать их.

— Чего?

— Так а что, говорю! Сам просил… Мать, говорит, забирать не будешь — шабаш, деньги на бочку — гуляй рванина!

— Гуляй?

— На бочку, говорит, деньги. До копейки, значит. Вот летаю туда-сюда — командировочная я, получается. Чтоб на бочку не пускал… Ну а ты, — спросила она Марью Трофимовну, — ты-то к кому летишь? Чего-то не видала тебя…

Марья Трофимовна сказала.

— А-а… — обрадовалась бабка Тимоха. — Вида-ла-а… Сапоги — пара с моим-то! Так а ты, выходит, мать его?

— Ну да. Телеграмму вот прислали: вези Трофимку. Ну и собралась…

— Вишь вот… а жену его не припомню. Это какая она?

— Да она недавно совсем там. В столовой работает.

— Чернявенькая такая?

— Ну да, ну да, чернявенькая. Вот ты, боже мои, опять описался! — Марья Трофимовна склонилась над Трофимкой. — Наказанье мне!

— Непривычен к Северу, — усмехнулась бабка Тимоха.

— Придется привыкать.

— Не-е… навряд… навряд… — покачала с сомнением головой бабка Тимоха. — Тут они подолгу не живут. Нефть-то нефтью, а жизнь жизнью. Попьют, попьют — да и деру куда-нибудь… Так и то сказать, от себя куда убежишь?

— Ну, бабушка, какие вы мрачные картины рисуете! — упрекнула ее пассажирка — молодая жена. Муж тоже осуждающе покачал головой.

— Как, значит, мрачные? — не поняла бабка Тимоха.

— Ну, пьют, мол… Не все же такие… Есть там и комсомольцы, наверное… Вот и мы летим, мы тоже…

— А есть, почему нет, там народ разный, которые и по десять лет сидели, там всяких хватает, пьют где ни попало…

— Ну что вы все: пьют, пьют, а кто же народные ценности создает? Кто сквозь пургу и мороз…

— Видала вот чего ты… Так я и говорю, ты хоть там скрозь пургу и мороз, а как намерзнешься — спирт самое милое дело.

— Значит, вы имеете в виду лечебные цели? Медицинскую необходимость?

— Вот-вот… Сын-то, слышь, говорит мне, ну, мать, прилетать не будешь — деньги на бочку, и баста. И гуляй рванина! Такая, значит, лечебная необходимость. Правильно говоришь.

— Вероятно, у вашего сына маловато сознательности.

— Так а кто говорит, что много? Сознательность-то в магазинах не продается, а у водки цена твердая.

— Как-то все у вас, бабушка, шиворот-навыворот. Словно вы не разговариваете, а изворачиваетесь, увиливаете от ясности и простоты.

— Чего? — не поняла бабка Тимоха.

— А то, бабушка, что неправильно вы на жизнь смотрите. С мещанской колокольни. Не учитываете многих важных факторов. И в частности, такой, например…

— Ну а в шаманство вы тоже не верите? — вдруг победно усмехнулась бабка Тимоха.

— То есть как в шаманство? Разумеется, нет.

— Так, ладно… Ну, а вот, скажем, вышла ты из дому, а перед тобой привидение…

— Теперь все понятно. Вы, наверное, в бога веруете? Или сектантка?

— Вот поговори с ними, — пожаловалась бабка Тимоха Марье Трофимовне. — Ты ей про Фому, она — про Ерему. А поживет в жизни-то, может, когда и вспомнит бабку Тимоху. Скажет: бабка Тимоха врать не умела… в корень смотрела!

— Каша у вас какая-то в голове, — сказала молодая пассажирка. — Ну что еще за привидения в наше время?

— А вот поживешь у нас, узнаешь… Много чего поймешь здесь. Давай помогу-то, — перехватила она у Марьи Трофимовны внука, когда та решила подкормить его. — Ну, чего? — спросила она у Трофимки, и морщинки у ее глаз расправились. — Растешь? Давай, расти, расти, будешь помощником… А пока чего ж… Есть надо хорошенько. Чтоб от пуза… а? Вот так-то…

«Кукурузник» начало изрядно трясти, хотя и до этого его мотало из стороны в сторону, как щепку. Во все время полета явственно чувствовалось, насколько все-таки самолет легок и беззащитен — чуть посильней порыв ветра, и сразу ощущение, как «кукурузник» повело то в сторону, то вверх. Теперь он задрожал мелкой, неприятной дрожью — пошел на снижение, нырнув в густые облака. В окнах поплыл молочный туман. Но так же быстро, как начался, туман исчез, «кукурузник» перестал дрожать, внизу открылся сияющий и искрящийся на зимнем солнце наст. И тень на снегу от самолета — в виде мухи, шевелящей лапками и летящей как бы боком — быстро-косо. «Кукурузник» мягко наплыл на поле, коснулся лыжами снега, и и словно тут же, без всякого бега, его развернуло и остановило. Марья Трофимовна укутала Трофимку, кроме прочего, в теплое ватное одеяло, и когда выскочила из самолета на снег, настолько ярко ослепило глаза, что она невольно закрыла лицо рукой — как от резкого удара, а когда открыла глаза, почувствовала, как от рези в глазах, к которой еще нужно было привыкнуть, скатились по щекам две слезинки и не упали, а где-то внизу, уже у подбородка, замерзли — она ощутила, как маленькими толчками стянуло в двух местах кожу. Это было так странно, что она невольно улыбнулась, а бабка Тимоха, не разобравшись, подумала: видать, понравилось здесь Марье Трофимовне, — и она улыбнулась ей ответной улыбкой. А когда Марья Трофимовна смогла наконец чуть оглядеться, то то, что она увидела, поразило ее до глубины души.

То есть она увидела как раз то, что ничего — на многие, кажется, километры — не было вокруг, белая пустыня, белая-белая пустыня… только вот здесь, совсем рядом, небольшой домик, около домика, укутанный бог знает во что (не сообразишь сразу), стоит человек с красным флажком в руке, и еще, рядом с домом и с этим человеком, замер ядовито-черный грузовик (что ядовито-черный, это только первое ощущение было — по контрасту). И все. И больше ничего. Как будто и жизни тут нет никакой. В общем, совсем непонятно, куда же они прилетели, а главное — туда ли, куда надо? И еще одно резко-странное ощущение: дышать трудно, даже не то что трудно, а как бы дух захватывает при каждом вдохе — морозный воздух обжигающе сух и словно разряжен. Так и кажется, будто неизвестная сила чуть-чуть приподнимет тебя над землей, оттолкнешься ногами — и можно, наверное, немного попарить над снежной пустыней.

У Марьи Трофимовны, видно, было откровенно-недоуменное выражение лица, потому что в первых словах, которые сказала ей бабка Тимоха, слышалось легкое подтрунивание:

— А ты думала, ты в Москву прилетела? Тут тебе на сто километров волк товарищ и брат…

— Так а город-то? — растерянно повела рукой по сторонам Марья Трофимовна.