Георгий Баженов - Хранители очага: Хроника уральской семьи

— Не переживай, бабка. У нее зять любимый есть, у зятя денег много…

— Зять зятем, а сын — он и есть сын. Ты не равняй.

— Ежику понятно! — усмехнулся Глеб. — Ну, тебе вон сюда, бабка, — кивнул он. — Там твой Леха книжки читает, просвещает его корова.

— А не омманываешь?

— Спрашиваешь!

— Так я чего… до свиданьица, значит, Трофимовна! — залепетала бабка. — Вечерком-то забегу, может… посумерничаем…

— Заходи, заходи, — закивала Марья Трофимовна. — Я толком не знаю, где…

— Да я сама знаю, где они живут. Знаю, знаю, не беспокойсь…

— Ну, привет родителям! — сказал бабке Глеб. — А теперь — отвал. Наше Лехе с кисточкой!..

Жили Глеб с Варюхой в семейном общежитии; комната поразила Марью Трофимовну: кровать, стол, два стула, шкаф — все в каком-то странно оголенном виде.

— Мы тут не век кантоваться собираемся, — ответил на ее вопросительный взгляд Глеб.

Кругом щели — так и тянет отовсюду сквозняком. Слава богу, батареи как раскаленные — притронуться невозможно, а то неизвестно, как бы тут жить. Марья Трофимовна уложила внука на кровать, распеленала его, Трофимка проснулся, но лежал смирно, таращил глазенки в потолок. Глеб нагнулся над ним, сказал:

— Ну, пацан, как дела?

Трофимка как будто узнал отца, потянулся к нему ручонками, заулыбался.

— Вишь, соскучился, — сказала Марья Трофимовна. — Ну а как же, папка все-таки… да, да? — спросила она весело Трофимку, показывая ему «козу» — два пальца.

Глеб взял Трофимку на руки, походил с ним по комнате, подбросил несколько раз к потолку — при этом сам улыбался, — и для Марьи Трофимовны это был один из лучших моментов всего ее северного путешествия.

— Ну, рад, что привезла вам сына? — улыбнулась она.

— Спрашиваешь!

— Скажи «спасибо».

— Перебьешься. — Глеб сказал это как бы весело, мимоходом, вскользь, так что Марья Трофимовна даже не обиделась: делать нечего, каждый по-своему благодарит, с этим приходится, в конце концов, мириться.

— Ты вот что, мамка, — сказал Глеб. — Еще минут десять — и только бы вы меня видели! Я через час на вышку вылетаю, дней на пятнадцать. Без меня тут покантуйтесь…

— Куда? — не поняла Марья Трофимовна.

— Ну, мамка, ну ежику даже понятно, не здесь ведь мы нефть ищем. Нас на вертолетах забрасывают. Леха вот сегодня оттуда, а мы туда.

— Смотри, важный нашелся изыскатель! — насмешливо протянула Марья Трофимовна. — На вертолетах их!

— Спрашиваешь! Ударная сила решающей пятилетки!

— Ударная… сказала бы я, какая вы сила, да настроение портить неохота.

— Правильно, мамка, береги здоровье… Ну, я похилял!

— Как, уже?

— Ну, ты что, мамка, с ножом к горлу, да? Горю. К Варьке в столовую заскочу, вякну — прилетела, мол.

— «Вякну», «похилял», «Варька», — когда только эта шелуха слетит с тебя?!

— Спрашиваешь! Горбатого могила… сама знаешь.

— Вот то-то и оно, что одна, наверно, только могила с вами справится…

— Ну, суши весла! Похилял. Адью!

— Так ведь я улечу скоро… У меня несколько дней всего, без содержания… — крикнула Марья Трофимовна ему вслед, но Глеб уже не слышал.

Вечером Марья Трофимовна рассказывала бабке Тимохе и Варюхе, как она сначала горшок забыла, потом вспомнила, сунула его в сетку, а на аэродроме все это развязалось и покатилось по полю, ну, умора была, — и все весело теперь смеялись, Трофимка лежал на кровати, брал ножки в руки и тянул их в рот, а когда надоедало это сложное занятие, просто сучил ножками по воздуху — из удовольствия и благодушного настроения. Варюха крепилась; несколько раз, замечала Марья Трофимовна, она среди общего смеха едва удерживалась от непрошеных рыданий.

По-настоящему она разрыдалась на третий день, когда Марья Трофимовна улетала с бабкой Тимохой в Сургут — Марья Трофимовна налегке, бабка Тимоха с Лехиными денежками в кармане. «Аккурат я поспела», — улыбалась бабка. Марья Трофимовна поцеловала Варюху, сказала: «Ну, ничего, ничего, Варь… Жизнь — она всегда жизнь. Ничего…» — а Варюха, и когда Марья Трофимовна поцеловала ее, и когда они пошли уже с бабкой к самолету, и когда самолет коротко разбежался, и когда взлетел уже и скрывался в снежном мерцании, Варюха стояла и шептала только одно: «Спасибо, мама. Спасибо. Спасибо, мама…»

Всю странность своей идеи Витя осознал позже, а тогда, за неимением другого выхода, все казалось ему вполне естественным. Как только объявили регистрацию билетов, они с Маринкой подошли к стойке, и Витя начал изучать пассажиров. Он заранее решил, что это должен быть не мужчина, — тому сразу покажется, что тут дело ребяческое, несерьезное. Не старушка, — хлопотное дело, не возьмется. Не мать с ребенком, — придет в ужас от безответственности отца. Не молодая женщина, — та слишком сосредоточена на себе, не поймет. Не слишком какая-нибудь юная девушка, — нельзя доверить, сама еще девчонка. Не старик, — начнет мораль читать. Но кто? Лучше всего, решил Витя, обычная девушка лет двадцати — двадцати трех, с чувством юмора и с современным взглядом на жизнь, для нее это будет вроде как эксперимент на материнство, а заодно и на отзывчивость. Тут было несколько таких девушек, в этой длинной очереди, но нужна была еще такая, чтобы сама заинтересовалась ими, чтобы хоть раза два — пусть даже мельком — взглянула на них; нужно встретиться с ней взглядом, а потом ты идешь к ней, и она уже как будто знакомая тебе, не может уже просто так фыркнуть или отшить тебя; улыбаться снисходительно, пожалуй, будет, но выслушает, деваться некуда.

В первой девушке, которая понравилась Вите, он ошибся сразу же, — она, когда он подошел к ней, в сторону с ним отходить не стала, а сказала убийственным тоном:

— Простите, молодой человек, но я на вокзалах не знакомлюсь.

Вторая девушка, хотя и отошла с Витей в сторонку, но как только услышала, о чем он говорит, покраснела мучительно и стала решительно отказываться. Витя и так, и этак с ней — ни в какую. Он спросил у нее:

— Ну если логично рассуждать, чего здесь особенного?

Она ответила:

— Конечно, если просто рассуждать, то ничего особенного, но ведь… как же это, такая ответственность — а вдруг? — нет, нет, нет…

Витя отошел от нее (Маринка все это время стояла рядом с ними и снизу вверх заглядывала девушке — «тетеньке» — в лицо); и вот они с Маринкой опять стояли в стороне, а девушка — в очереди, но что-то в ней, видимо, происходило, какая-то мучительная борьба, изредка она поглядывала на Витю с Маринкой, а как только встречалась с ними взглядом, отворачивалась, но не могла долго не смотреть на них — стыдно ей было своего отказа и своей «трусости» (она ведь была как раз из тех, о ком с первого взгляда можно сказать: вот современная девушка, без предрассудков, но и без этих ваших таких-сяких-этаких…); и потом, по Витиному лицу было видно, что он серьезно нервничает, до посадки оставалось минут пятнадцать… Девушка, зарегистрировав билет, неожиданно — даже для себя самой — подошла к ним, спросила: