Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

— Разрешите обратиться, товарищ полковник. Про­шу извинить, но ваш адъютант перегнул палку. Пусть объяснит, что значит «вольготно»? — спросил я.

— Разрешите доложить?

Войтов кивнул головой.

— В пятницу лейтенант Метелин вместо полевых занятий, намеченных по плану, безо всякого разрешения укатил на попутной машине в областной центр и не­сколько часов провел со взводом в картинной галерее.

Соснов ел глазами полковника. «Подражать стар­шему командиру — хорошо, но быть подхалимом — под­ло», — невольно подумал я.

Войтов повернулся ко мне:

— Было?

— Разве командир не вправе поступать так, как он считает разумнее?

— Я вас не спрашиваю о праве!

— Так точно. Было.

Тишина стала звонче. Я поймал на себе взгляд Ката­лины и одновременно Березина. Командиры следили за полковником, ждали бури. Но Войтов не расположен был обострять обстановку, лишь вскользь заметил мне: «Надеюсь, вы уяснили себе, что значит вольготно?» и тотчас переменил разговор. И тут неожиданно вмеща­лась Каталина.

— Товарищ капитан, — она в упор посмотрела на Соснова, — вы считаете, что солдат обязан уметь де­лать одно — стрелять? Только этому его следует учить?! Разве понятие Родина не включает в себя музыки, теат­ра, картинной галереи, то есть Репина, Брюллова, Ра­фаэля, Левитана? Если он, конечно, не оловянный сол­дат, а человек. Разве...

— Я считаю, что вам, вам... — Уши у Соснова по­краснели. — Вам надо... — Но так и не нашел в себе смелости, чтобы осадить Каталину. — Я знаю одну шко­лу — суровую! — добавил он и, видимо, сам донял, что смешон.

Полковник изогнул бровь, щеки его вспыхнули не­довольным румянцем. Все это было неприятно. Бере­зин, по всему было видно, зажегся и готов избить Со­снова.

— Тебе бы, девочка, слушать и не вмешиваться,— по-отечески тепло, но твердо заметил Войтов Катали­не. — А то знаешь, порядок есть порядок: всыплет капитан по первое число наряд вне очереди, вот тогда и поймешь, чему и как учат солдат! — И, повернув­шись к нам, сказал: — Вот видите, дочка задала нам всем задачу. Как говорится, истина глаголет устами младенца: кто нищ душой — плохой боец. С такими много не навоюешь.

Мы не узнавали Войтова. Непонятно было и пове­дение Каталины. Вмешательство ее в разговор офице­ров — непозволительная выходка, и, хотя адъютант был не так-то уж люб нам, вольность ее не пришлась по сердцу: кое-кто был склонен в узком кругу язвительно проехаться по адресу полковника. И все же то, что ска­зала девушка, было для всех нас определенным откры­тием, и не задуматься над этим было нельзя. Ничего необычного в сказанном не было, но в этом, пожа­луй, и заключалась сила: Каталина просто обратила внимание на понятное и известное всем, мимо чего мы проходили бездумно. В человеке надо видеть всегда и прежде всего человека; человек — его первое имя, кем бы он ни был — солдатом или маршалом! В человеке надо воспитывать человека. И для того, чтобы это де­лать успешно, надо до глубины сердца любить людей, жизнь. Не солдат, а человек пройдет самый длинный путь, все сможет, вынесет, выстоит.

Противоречивые чувства не оставляют каждого из нас. Только двое — Соснов и Березин — были опреде­ленны. Первый Каталину ненавидел, второй умирал от любви к ней, что почти одно и то же.

— Так что прошу запомнить, уже прощаясь, ска-вал Войтов. — Нынешний день требует, чтобы его меря­ли не вчерашней меркой. — Он мельком взглянул на меня. — Не оловянный солдат, а человек в солдате должен быть. Зарубите себе это на носу, да так, чтобы зарубку видно было. А вы, Метелин, учтите: впредь нарушение дисциплины может обернуться для вас серь­езной неприятностью.

Расходились мы от полковника в тот вечер шумно; еще долго спорили дорогой. Командир радиороты ка­питан Саранцев взял меня под руку.

— Ты родился в рубашке: не всякому такое сошло бы с рук. А Соснов каков? Ну и влип!

—Не волнуйся, с него как с гуся вода. В жизни он обеспечит себе теплое местечко, пойдет далеко. Ну бывай, — я пожал ему руку и направился к себе.

У палатки меня догнала Каталина:

— Вы торопитесь?

— Что случилось?

— Я хочу побыть с вами. А если нельзя...

От той Каталины, которая несколько минут назад высказала самому Войтову то, чего не осмелился бы сказать ни один из нас, мужчин, не осталось и следа. Передо мной стояла робкая, беззащитная девочка.

— Выкладывайте, что у вас?

— Пойдемте к реке. Смотрите, какая ночь!..

Я молча повиновался. Узкой улочкой мы направи­лись из деревни к реке. Ночь и в самом деле полна поэзии, чарующей тайны, звонкой тишины. Небо и земля к чему-то прислушиваются, открытые и недоступные человеческому сердцу. Как колдовские глаза, светят звезды. Каталина тоже занята собою, но занята тре­вожно.

— У вас странное лицо, и глаза таят грусть. Поче­му? — повернулся я к ней.

Каталина вздрогнула, слишком неожиданным был звук голоса.

— Я не скажу вам этого.

— Хотите, я сам отвечу?

Она вся сжалась.

— Откуда вы можете знать?

— Видите ли, Каталина, в жизнь приходят два сорта людей: одни — плывут, отдав себя на волю течения, другие — целеустремленные и сильные; благодаря им, собственно, и не гаснет жизнь! Вы — из числа послед­них. Но на дороге у вас все время обстоятельства, как ухабы, выбоины. Вы всю себя растрачиваете на них. Вы, как лодка в шторм, то взлетаете на гребень, то падаете головокружительно в черную бездну. Взять хотя бы ваш переход из спецшколы к нам. Надо быть слепым и ред­костным тупицей, чтобы поверить, будто вы доброволь­но ушли из части, бойцам которой предстояло столь же трудное, как и славное задание — действовать в тылу врага. Перевод связан не иначе как с какой-нибудь сер­дечной историей.

Каталина схватила меня за руку, стиснула локоть, мне передался нервный трепет ее пальцев, но она опом­нилась, с горькой усмешкой спросила:

— Кто вам успел насплетничать?

— А разве есть для этого причины?

Каталина в замешательстве остановилась.

— Все это только мое предположение,—добавил я.

— Вы по-настоящему ни разу не поинтересовались, как и где я все время жила. А ведь отец просил вас по­заботиться обо мне.

Пуховичи!.. Может быть, смерть отца Каталины, ка­питана Кораблева, заронила в меня тогда мужества больше, чем я обретал его в любые другие времена, по­зволила увидеть то, чего в другой раз, в другую жизнь я не увидел и не познал бы до конца. Слишком дорогою ценой за все заплачено. В душе я тогда назвал себя братом Каталины — и забыл. Ее слова «позаботиться» вызвали у меня и стыд, и горечь одновременно.

— Вы приперли меня к стен, и поделом! Завяз я в самом себе, как в болоте, и стороннее казалось чужим.

— Нет, зачем же, — отозвалась Каталина. — Вы не ошиблись. Не ошиблись в том, что я не затем пошла в армию, чтобы отсиживаться в тылу. Не ошиблись и в другом... Только в той истории сердце ни при чем. Человек, по возрасту годящийся в отцы, предложил мне свою любовь, сердце и руку... В спецшколе я была готова преклоняться перед ним не как предметом любви, а человеком, авторитет которого внушал глубокое дове­рие. Я думала, он укажет большую дорогу в жизнь, научит меня свершить подвиг, больше — раскроет мне, что такое есть мое «я». Скажет мне, что это «я» затем и существует, чтобы держать ответ, почему еще живут на земле слезы, горе, несчастья. Старый офицер оказал­ся не командиром-учителем, а бабником с сальными ру­ками. Я ударила его по физиономии. В школе поднялся скандал, взъерепенился, восстал Березин. И тут оказал­ся Войтов, близкий и старый друг моего отца, нашей семьи...