Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

Ногин руководил общей операцией. Но прежде чем дать сигнал к одновременной повсеместной атаке, он лично пробрался в село Пилсудское, где, по данным разведки, находилось руководящее ядро немецкой груп­пировки, которое требовалось парализовать.

В двенадцатом часу ночи Ногин приказал мне гото­вить взвод. И едва я кинулся выполнять его распоряже­ние, он сказал:

— Погоди! — Подошел ко мне, взял за плечи. — Обнимемся, Саша. Если что... не забудь мою Тоню и Наташу. Мы с тобой так и не нашли времени погово­рить.

Ночь выпала на редкость темная. Не видно ни зги, хоть глаз выколи. Плавнями, мимо немецкой заставы, мы пробрались к опушке леса. Отсюда Пилсудское — все как на ладони. Мирным, безмятежным сном спали немцы. Внезапно вынырнул яснолицый месяц и вновь скрылся в набежавших черных облаках.

— Метелин, — позвал тихо Ногин. — В тени углово­го дома видите что-нибудь?

— Так точно.

— Снять!

«Почему именно я?» — бессознательно мелькнула у меня острая мысль. Сердце заколотилось. Ладонью стерев с лица пот, я отделился от группы. По-пластунски пересек расстояние между лесом и селом. Прижался к изгороди. Часовой находился от меня в двух метрах. Опершись спиной об угол дома и положив руки на ви­севший на груди автомат, он полудремал, покачиваясь. Собрав силы, я прыгнул на немца. Одной рукой зажал ему рот, второй ударил в бок ножом...

Спустя минуту товарищи уже были возле меня.

Немедля Ногин выпустил ракету — сигнал для обще­го наступления. Красный свет озарил хмурое небо. Мы ворвались в улицы. Пулеметы, автоматы, винтовки, гра­наты — все было пущено в ход. Немцы выскакивали из домов в нижнем белье, шарахались в ужасе, не пони­мая, что же собственно произошло.

Где-то невдалеке справа зачастила дробь пулеметов и винтовок, ухнули орудия; донеслись вой шрапнели, грохот танков и гусеничных тягачей. Наши части пошли в атаку. Ольхово было занято. Почти беспрепятственно мы двигались вперед. Глубина эшелонирования немцев оказалась столь незначительной, что привела нас в недоумение. Каких-то 20—30 километров — и мы оказа­лись в их глубоком тылу, никем не преследуемые. До самого Белостока — хоть шаром покати, кроме обозни­ков и тыловиков, никакой серьезной силы. А в стороны от больших дорог — вообще пусто.

Ногин, однако, был задумчив. Отсутствие сопротив­ления и силы, которую он должен был преодолеть, каза­лось, выбило его из колеи. Он оценил обстановку лучше, чем кто бы то ни было. Никем не преследуемые и ни от кого не обороняясь, мы оказались в более трудном по­ложении, чем даже в лесу под Слонимом. Материальная часть без боеприпасов и техника без горючего через день-второй, исчерпав запасы, ничего не будут стоить, станут обременяющим грузом. Среди нас не было полковника Муратова, убитого в последнюю минуту при отходе из Ольхово, комиссара Зуева... Не было многих.

К вечеру второго дня Ногин отдал приказ — при­остановить движение на запад, свернуть на север в сто­рону от больших шоссейных и грунтовых дорог, держа курс на Новогрудок. Этот городок, как и предполагал Ногин, не был занят. Туда перебазировалось из Барановичей наше главное командование.

Здесь я и расстался с Ногиным: его отзывали в штаб армии. Перед отъездом он разыскал меня, и мы про­шлись по улице. Город кровоточил живыми ранами от бомбежки, пахло дымом и горелой глиной; на тротуарах валялись какие-то столы, чемоданы, тряпье. Сухой ветер мел по улицам обрывки бумаг.

— Ты счастлив, Саша? — вдруг спросил Ногин, по­вернув ко мне широколобую голову. Седина на его висках отстоялась, загустела. — Вырваться из такого ада! Сейчас, пожалуй, я подобного не повторил бы, не хватило бы сил. Кажется, прошел тысячу верст с тяже­лой ношей на плечах. Но я счастлив. Ты даже не пред­ставляешь, как я счастлив!

Я не ответил. Мне было грустно расставаться с ним. Какая-то врожденная неистребимая привязанность к близким людям всегда одолевает меня, а здесь — осо­бенно. Вряд ли понимал это сейчас Ногин. Он говорил о счастье... Смог бы я, окажись на его месте, сделать то, что сделал он? Он воспринимал факт войны как реальность, оставаясь удивительно трезвым. Я тоже воспринимал войну как неотвратимый факт, но с чув­ством растерянности и страха. Я отвергал ее как неотъ­емлемую часть жизни. Ногин признавал ее право жизни. Не есть ли это то, о чем когда-то он говорил, — надо уметь правильно относиться к жизни? Неужели его сердце и разум ничто не может захватить врасплох?..

— Что же ты молчишь? — весело, как в былые дни, ткнул меня в бок Ногин.

— Счастлив ли я? Не знаю. Умру — об этом скажут, вернее, ответят другие: был ли я счастлив.

— Абсурд какой-то.

— Мы, видимо, по-разному понимаем счастье. Для вас им может быть отдельный успех, временное удов­летворение. Я же оцениваю счастье как итог всей жизни.

Ногин рассмеялся.

— И в том, и в другом случае я говорю: я счастлив! Чертовски люблю жизнь, остро чувствую ее медовый вкус, знаю ей цену. Ты же мудрствуешь лукаво, мой друг. Все много проще, надо только знать, видеть это.

Ну ладно, бывай! — Он порывисто привлек меня к себе. Мы трижды по-русски поцеловались. — Мир тесен. Встре­тимся обязательно.

Ногин повернулся и, не оглядываясь, твердой поход­кой направился к двухэтажному дому. Я долго смотрел вслед этому стройному, очень красивому человеку. «И в том, и в другом случае я говорю: я счастлив»...

Мне почему-то казалось — это последняя наша встре­ча. «Мир тесен». Может быть. Но я мало верил в это. События развивались таким образом, что невозможно было предугадать, какой стороной повернется к тебе судьба завтра...

Так и случилось. Я потерял следы Ногина. Связаться с его семьей смог только спустя два месяца. Где Ногин, не знали и они. Тоня писала мне часто. Ее теплые, гру­стные письма были полны тревоги за Алексея. И было отчего — сотни, тысячи людей ежечасно гибли либо пропадали без вести, что почти одно и то же. Как мог, я старался уверить ее в благополучном исходе. Сам же не пропускал ни одной газетной строки, надеясь хоть что-нибудь узнать о Ногине. Я верил — такие, как он, пребывать в неизвестности не могут: их непременно за­метят.

Незадолго до моего ранения на Березине мне сооб­щили: Ногин убит под Минском в штыковой атаке. Я написал Тоне. Разделяя ее горе, с болью думал, поче­му погиб именно он? Но тоской горю не поможешь. Позже я как-то наткнулся в сводке Совинформбюро на строки, которые говорили, что части некоего Ногина ворвались на улицы Смоленска и уничтожили более двух полков живой силы противника. Обрадовался, как дитя, кинулся звонить в штаб. Но тут же потух: мало ли на свете однофамильцев?