Станислав Мелешин - Расстрелянный ветер

Его крик долго качался и плыл вместе с лунным печальным светом, а потом утих, и когда люди, спрятавшиеся за воротами и на крышах, стали палить из винтовок в луну, чтоб оглушить его, он метнулся и побежал туда, где засели красноармейцы, и стал кричать им, спрашивать через поленницы дров и палисадники, разрывая на груди новую рубаху до пупа:

— Эй, эй! А кто я такой!

Там промолчали со вздохами и кашлями.

Он увидел в разворошенных дровах тупорылый зеленый пулемет, заметил, как покачивалась в чьих-то спокойных руках патронная лента и почуял, почти нос к носу, чье-то горячее дыхание, как у быка через ноздри.

Не узнал Жемчужного.

Не услышал:

— Оглоблин! Бедолага! Живо сюда!..

Василий Оглоблин рванулся через дорогу вниз к громадным лабазам и высоким плетням, туда, где притаилась банда, и, забивая свой плач хрипом, спросил и их извинительно, просяще:

— А кто я такой?

Ждал: раскроются ворота, все выбегут, подхватят под руки, уведут, спрячут…

И увидел, увидел кого-то странно знакомого… Михайлу Кривобокова, Тот приложил к плечу приклад винтовки, засмеялся, скуластый, и выхаркнул:

— А-а-а, паскуда! — И мелькнул огонек.

Оглоблин услышал, как раздался одинокий шлепок выстрела, звенящая пчела толкнулась, села на рубаху, вжалилась.

Выстрел выбил у него на груди большое красное обжигающее пятно.

Он качнулся и удивился. Опять больно. Как тогда…

И опрокинулся мир. Перед глазами не небо, мягкая земля. Он упал лицом в пыль трактовой дороги, уводящей в другие миры, упал и остался лежать, неприкаянный и спокойный, раскинув руки сначала, подтянув их под грудь потом, трогая пальцами что-то знойное, текущее, улыбаясь, оперся на ладони, ткнулся снова в пыль, пропахал подбородком и носом землю, подогнул ногу, встал на колено и зашатался на ногах, зашагал быстро навстречу ветру, хлопая по нему руками, смеясь и радуясь чему-то.

Он бежал вперед и орал, оставляя за спиной перестрелку и всех, кого он ждал, к кому обращался, кого спрашивал криком, уходил с пулей в груди, в широкий, свободный степной мир.

Бежал, спотыкаясь. Ветер холодил его горящую грудь и несся дальше, за спину, сквозняком свистел меж огневых, враждующих сторон улицы.

Пули — злые, звенящие, грохочущие — взрывали его. Ветер расстреливали.

Василий Оглоблин падал в ковыли, вытянув навстречу земле как опору, руки.

Он не хотел умирать. Кто-то поддержал его.

Он вздохнул и узнал в своих руках родные, горячие руки Евдокии.

Осторожно просыпалась станица. А днем уже стало известно, что в их округу, в уральские ковыльные степи, прибыли странные для этих мест люди. Одетые не по-казачьи, а по-городскому, на конях, с повозкой, с длинными рейками, украшенными цифирью, с брезентовыми палатками и блестящими машинками, похожими на большие бинокли, фотоаппараты или трубы, как у музыкантов. Их начальник, покашливающий человек с седой бородкой клинышком, в очках, в форменной тужурке горного инженера, предъявлял красным эскадронным разъездам уже порядком потрепанный мандат, в коем местным органам Советской власти предписывалось оказывать подателю сего всякую помощь, ибо дело касалось большой государственной важности…

Для охраны геологов был выделен специальный отряд конных красноармейцев.

Двигались все вместе по тревожным дорогам к небогатой казачьей станице Степной, что у озера, в двадцати верстах от станицы Магнитной, искать железо.

В пути на холмах кто-то из восторженных геодезистов воскликнул:

— Смотрите! Во-он там, как в песне, скакал казак через долину!..

Казак действительно скакал через долину, наперерез им, обгоняя отбитое копытами пыльное облачко, потом увидел всех, вздыбил коня, круто повернул назад, зачем-то выбил по небу два громовых выстрела и вскоре пропал в мареве.

Железная степь затаила дыхание.

Анапа. 1965 г.

Круглый самодовольный камень однажды сорвался с высокой горы и покатился вниз.

Он качнулся, размял бока, а потом, набирая скорость, подминая траву, выкатился громадой на уклон и, обгоняя ветер, поскакал от радости, что вырвался на простор, что домахнет к дороге и покатит по ней дальше.

Он крушил все на своем пути: дробил скалы на глыбы, ломал деревья так, что трещали корни, встречным камням обламывал ребра, ударяясь лоб в лоб, и в небо взвивались осколки, и, увлекая за собой мелочь, грозил обвалом.

Гора дрожала, ссыпая с себя каменные одежды, и, обнажая железную грудь, глухо гудела. А камень со свистом все мчал вниз, бил и ударял других, и от самого отламывались, отскакивая, как ядра, булыжники до тех пор, пока от последнего удара не остался от него камешек-кочерыжка.

Августовский обжигающий зной устало навалился на башкирскую горную тайгу, к полудню перемешал духмяные запахи леса: медовый — запах сухих трав со сгоревшей от солнца земляникой в лощинах, банный — постреливающих камней в горячих скалах, терпко-горький — щербатых сосен, на которых от корней до вершин накипела жирная янтарная смола. Цветы покойно пестрели и не было пчел на них и над ними.

Михайла Кривобокова душила жара, и он все расстегивал одну за другой пуговицы френча. Когда углядывал прохладные шелково-белые стволы берез, приходила мысль отдохнуть.

Его спутник, бывший хорунжий Болотников, был навеселе и всю дорогу по лесу хохотал.

Погоны он давно сорвал с плеч. Из казачьего уральского войска он вычеркнул себя гневной фразой: «Я — человек, а не мясо, в которое всаживают пули! Я не хочу умирать теперь, когда все кончено!..»

Он поучал, а еще — у него был сытый крепкий жеребец, на которого с завистью взглядывал Кривобоков.

Михайла Кривобокова до боли жгла злоба, что банда его разгромлена, что товарищ по Верхнеуральской школе прапорщиков-кавалеристов его предает, что коняге Серко не угнаться за могучим жеребцом, и до злобы обидно было выносить веселую жестокость в болтовне хорунжего.

— Ты, казачий офицер, не смог сохраниться и ринулся в подлейшую авантюру! Ха-ха-ха-ха! Твое так называемое войско — разбито! И сам ты далеко не уйдешь на хромой лошадке. Изловят и расстреляют! Осознал?

Действительно, Серко хромает: в ночном налете на станицу кто-то в лунной суматохе всадил ему пулю в ногу.

Послушаем дальше.

— …Ты видел, Миша, весною сирень? Ах, как она цветет, и как хочется любви! А жизнь, та, что нам на век отпущена, уходит. А на что уходит? На риск! Все время ждешь последнюю пулю — в сердце. И вот я подумал почему-то сейчас — тебя обязательно расстреляют. Не забывай об этом.