Станислав Мелешин - Расстрелянный ветер

— Кто-то бабу и образумил. Сходи, мол, на базаре старичок такой ходит, носит крест в нагашнике. Вручи ему семь рублей — он мужика твоего и отворожит.

— Овца тогда семь рублей стоила.

— Известно поредел отчего. Люди друг дружку гуртами убивали — некому было скотом-то заниматься.

— Ворожил старичок. Повторяй за мной, говорит, слова такие: яма луговая, баба круговая. Синенькая шубка — семь рублей не шутка.

— Мотьку Жемчужного, кока-повара нашего, говорят, в перестрелке чуть не кокнули.

— Да што ты?!

— Ну, его не ко-окнешь! Он не смотри, что рябой — сам с губой.

— Три раза старичок обвел бабу вокруг картофельной ямы, три раза она за ним стихи эти повторяла. Пришла домой, а муж как есть хороший, словно душа.

— Вон Епишкин, работник кривобоковский, наперед похмельный тащится. Все пропивает.

— А что ему? Пустельга он. Без горизонту человек — ни кола, ни двора, ни бабы.

— Оженить бы его миром…

— Тьфу!

— Свадеб что-то давно не гуляют. Тощает казацкое племя. Не растет народ.

— Некому. Да и не хотят. Пока мир не утрясется. Не желают!

— Да уж пожелаешь, коль банда на округе все еще рыщет.

— При чем тут банда?

— А вот и при том! У меня на постое-то двое самых отчаянных конников. Так обмолвились: ваши, мол, душегубы-бандиты по степи всех невест снасильничали.

— Ну, это ты брось! Моя дочка еще не… Осенью замуж выдам!

— Гли-ка! В сельсовет есаул пошел. Зачем бы?

— А он у председателя в почетах. Намедни задал ему доклад: вот, мол, у вас, Маркел Степанович, сынок-от известно где, а нет к вам притеснениев со стороны Советской власти. Он в столб сразки и за пустой бок хватается, саблю ищет. Мне, говорит, доподлинно известно, что Михайла погиб на горе Извоз в честном бою. Ежели и жив, то мне об этом неведомо.

— Да-а… Знаем, в каком он бою. Казак богат своим добром. А есаул к тому же и умом. А ты что это молчишь сегодня, Оглоблин?

Василий встрепенулся, ответил:

— Я вас слушаю. А что до Михайлы, то он начисто бандит. И Советской власти давно лишенный.

— На-ка, покури, Василий.

— Я уже накурился. В груди муторно, вроде жабу проглотил.

— Т-ш-ш… Он…

На крыльце сельсовета стоял высокий благообразный, крепкий еще старик, Маркел Степанович Кривобоков, и смотрел в небо.

Все смотрели на него. Потом он перевел взгляд на трех красноармейцев, что уже поели, а сейчас седлали коней, и все стали тоже глядеть на них, когда же они скрылись за околицей, Кривобоков начал пристально всматриваться в замолкших станичников.

Сверлящие черные глаза его остановились на Василии, он разгладил бороду сверху вниз и обратился ко всем:

— Дождя опять не будет. Ветерок правильный, пыль к заборам не гонит. Курим, казаки? Дозвольте и мне.

Кривобоков сошел с крыльца, присел, достал темный с красненькими узорными цветочками кисет.

Все знали: только у есаула крепкий, пахучий, лучший по всей станице самосад. Угостил всех, отстранил рукавом услужливо поданную зажигалку и важно достал, помедлив чуть, из суконных штанов коробок спичек — новенький, аккуратный, с серпом и молотом на ровно приклеенной этикетке, вынул одну спичку, прикурил сам, подбросил коробок на широкой ладони:

— Вот она, Советская власть! Скоро опять нам две подводы керосину приволокут. И опять мануфактуры. Ну и сахар, соль… Мне предсельсовета объяснял. Прикуривай, честной народ! Кооператив пока товар подсчитывает.

Прикурили, одобрительно закашлялись.

Василий собрался уходить. Ему показалось, что он тут среди них лишний, но что-то удерживало его. Коробили лисья доброта и самодовольные покряхтывания Кривобокова, и то, что он сразу завладел разговором и его слушали, с ним соглашались.

А говорил он о том, что они, казаки-хлеборобы, — хребтина самой жизни, что им нужно держаться всем вместе, что неизвестно еще, как оно дальше пойдет, что вот движутся к их местам ученые люди из больших городов ставить завод на пашнях, что сгонят их с места, с земли в глухую степь…

Василий хотел перебить его и сказать мужикам: мол, не слушайте есаула, пугает он вас и брешет собакой, схватите его за белогвардейскую бороду. И тут вдруг:

— Ну-ка, скажи нам, Оглоблин, гражданин-товарищ, на этот счет. Ты вот куда денешься?

Василий поднял глаза. Что ответить есаулу и казакам, смотрящим на него исподлобья? Он вспомнил их, безучастных на берегу, когда спасал тонущих, видел сейчас, благодарных есаулу за понюшку табаку, растерянно поддакивающих каждой его небылице, и его взяла за сердце злость. Отвечу, пусть подумают!

— Вранье все это! Сейчас времечко хоть и дымное, но без огня. Что касаемо меня — степной земли всем вдоволь. Паши ее, ставь двор, да и живи с миром. Кто ее возьмет целиною — тот и хозяин.

— Ого!

— Эк, рассудил!

Обида на Кривобокова, который никогда за него Евдокию не отдаст, захлестнула Василия, и он вроде бы и не к месту добавил, показав рукой за станицу:

— Вот озеро — ничье! И рыба в ней — ничья! А есаул-то рыбку с работниками возами возит! Да вам же и продает! Так-то!

И пошел себе, слыша за спиной голоса. Чей-то недоумевающий: «Ну что ты с него возьмешь?» Злобный, есаульский: «Не от мира сего человек. Олух небесный!» И чей-то робкий, сомневающийся: «Так-то оно так.. А все же… вроде он правду сказал».

Он шел по улице растревоженный и одинокий, шел куда глаза глядят и, как-то так получилось, очутился в овражке, который вел к озеру к той ветле, где они полюбились с Евдокией.

Из раскидистых, упруго-зеленых, словно резиновых зарослей высокой кукурузы его окликнул девичий голос:

— Братик, подойди же поближе!

Подойдя к плетню, он увидел Лукерью, ту, что тонула, а он вынес ее из воды. С тех пор она звала его «братиком».

— Наклонись. Дуня велела передать тебе наказ. Жди ее завтра вечером. А где — не сказала…

Василий покраснел от радости и смущения. Уж он-то знал где.

Лукерья схватилась за щеки и сдавленно зашептала:

— Ой, братик, что намедни у ней со стариком за баталия была!.. Она ему — отделиться хочу. А он ей — делись своим подолом. Уходи, кричит, как и пришла. Уходи, кричит, хоть с кобелем на все четыре стороны. Твоего тут делить нечего. А внука тебе, кричит, не отдам. Все добро на него запишу. Он мой, кровный. А ты себе, кричит, еще сколь хошь таких казаков нарожаешь. И тебя, братик, нехорошим словом помянул.

Василий хотел спросить: «Меня-то почему помянул? Аль прослышал что про нас с Евдокией?» — но был так наполнен радостью, что спрашивать передумал.

…Дома он примерил новую рубаху перед зеркалом в углу, в которое из другого угла смотрелись святые — Николай Угодник с Пресвятой Богородицею.

Примерил — хороша рубаха на нем! А в ушах стучало: «Завтра, завтра…»

Мать, еще недавно ломавшая голову над тем, как ей уразуметь слова сына: «Я не конь, чтоб солнце лягнуть», — грустно осмотрела его в чистой рубахе и вдруг почему-то вздрогнула: «Будто живой покойник», — и перекрестилась.