Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут

В соседних с Бендерами районах действовал крестьянский отряд. Он опустошал имения помещиков, нападал по дорогам на обозы. Возглавлял отряд крестьянин по имени Тимофей. Полуреволюционный, полуанархический отряд этот причинял неудобства не столько оккупантам, сколько местным богатеям. Ткаченко связался посредством агентов комитета с Тимофеем, и тот не замедлил прийти на помощь. На третью ночь после начала забастовки он напал на казармы румынских королевских войск.

К бастующим примкнули учащиеся и молодежь. Учреждения, предприятия, магазины и ларьки были закрыты. На улицах возле вокзала, вдоль железнодорожного полотна выросли баррикады. Мутным потоком из города хлынули эмигранты, попы, монахи; вскачь укатили девицы из так называемого бухарестского походного дома терпимости. Особняк Богосу опустел. Ночью, погружаясь в беспокойную тьму, город зловеще затихал, в нем воцарялось сторожкое ожидание, неслышной поступью расхаживал страх.

Ткаченко эти дни проводил почти без сна. К нему тянулись все приводы забастовки. На нем лежала ответственность за жизнь людей, поднявших факел борьбы. Забастовка достигла высшей точки накала, еще один шаг — и будет перейдена та грань, за которой начнется уже не борьба, а игра с огнем. Забастовка локализована, не имеет связи с другими городами, у рабочих нет достаточного количества оружия, вернее, его почти совсем нет; в кровавую игру начинают вводиться французские войска. И главное — забастовка вспыхнула стихийно, без продуманной и кропотливой подготовки; нет в ней ядра — коммунистической организации; борьба на баррикадах окончится жестоким поражением, новыми, как и год тому назад, бесчисленными жертвами, усилением разгула реакции. Надо было немедленно принимать решение и выиграть схватку во что бы то ни стало.

Павел созвал комитет. В яростных спорах вдруг выяснилось, что единства нет. Павла упрекнули в трусости, малодушии; забастовка должна продолжаться.

Павел вспылил:

— Я — солдат партии. И умереть незамедлю вместе с вами на баррикадах. Но смерть — не самое разумное решение, а в настоящее время она просто бессмысленна. Дать раздавить себя, как червя, сапогом солдата — безумство, преступление перед детьми и женами, перед будущим. — Павел расправил слегка сутулые плечи; преодолевая усталость, заключил уже спокойно и твердо. — Мы должны жить, чтобы бороться, бороться — чтобы жить. А если умереть, то знать, что гибелью своей мы утверждаем жизнь. Сегодня умирать рано. Сейчас без кровопролития надо принудить Богосу принять наши условия, удовлетворить требования рабочих. В этом главное, в этом победа первого шага нашей борьбы.

Утром на рассвете Ткаченко донесли, что перехвачена телефонограмма: из Кишинева в Бендеры маршем отправлена новая воинская часть. Павел понял: близится час расправы с забастовщиками. Оставалась единственная надежда — партизаны Тимофея. Но Тимофей ненадежный помощник. Он потревожил, нагнал страха на королевские войска и сразу убрался восвояси. Покой для него — радость; нервы его не любят грома — так рассудил Тимофей. Павел поручил срочно связаться с отрядом. Передал свой приказ, чтобы Тимофей вступил в бой с движущейся на Бендеры частью.

Гигантских размеров, недюжинной силы толстощекий Тимофей, командир крестьянского отряда, получив приказ Ткаченко, вначале удивился: «Кто смеет им распоряжаться и по какому праву?» Залился нервным смехом: — Ишь, куда гнет! — и тут же резко оборвал смех. Кровь ударила в виски. — Передайте своему хлопцу, пусть под носом попервах сопли утрет, а потом будет мной командовать. Не дорос. Убирайтесь ко всем чертям!

Старый рабочий, посланный Ткаченко в отряд, натянул на голову промасленный картуз, сказал:

— Гляди, Тимофей, будешь отвечать перед народом. Ткаченко передал, что сам по всем строгостям судить тебя будет, если не выполнишь его просьбы и приказа.

Тимофей затрясся в припадке гнева. Он бешено кричал, сквернословил.

— Ткаченко еще просил тебя, — спокойно продолжал рабочий, не обращая внимания на буйство Тимофея, — чтобы ты не медлил, а твердо встал на пути непрошеных гостей, не допуская их в Бендеры. И если чего — помог рабочему классу в городе. Французы, надо полагать, вступят в борьбу. Оружьица у нас мало, так ты подсоби.

— И откуда вы только взялись на мою голову, — проворчал Тимофей, постепенно остывая.

Ночью отряд его залег в лесу на подступах к городу.

Прождали до полудня. Войска шли из Кишинева пыльным трактом, разморенные жарой, усталые. Придорожный лес неодолимо манил прохладой, освежающей тенью. Офицеры отдали команду сделать привал. В лес бросились скопом, не подозревая об опасности. И едва солдаты свалили на траву скатки, распоясались, составили ружья в пирамиды и начали разбредаться по своим нуждам, как на них обрушился отряд Тимофея. Лес огласился стонами, бранью, проклятиями. В живых остались лишь те (Тимофей в плен не брал), кто успел укрыться в зарослях. Отряд завладел трофеями, а главное — большим количеством оружия и боеприпасов.

К Ткаченко Тимофей отправил нарочного с поручением передать, что приказ выполнен, и если он, Ткаченко, нуждается в оружии, то можно будет доставить воза три-четыре, и что Ткаченко ему по душе, раз такой напористый, однако ж впредь приказов ему, Тимофею, пускай не шлет — выполнять не будет: он, мол, не таких на своем веку распорядителей видывал, да не шибко торопился повиноваться.

Богосу, насмерть перепуганный разгромом воинской части в лесу и опасаясь за свою жизнь, поспешно перебрался из особняка в крепость. По натуре человек жестокий, на этот раз он прикинулся демократом и решил играть в гуманизм, преследуя далеко идущие цели. Молдаванин по национальности, он с высокомерием боярского холуя презирал Бессарабию, ее людей и всей своей душой был в Бухаресте. Пребывание в далеком, переполненном солдатами бессарабском городке Богосу воспринимал как немилость судьбы. Высокий служебный пост, занимаемый им, льстил самолюбию, но Богосу вовсе не собирался ограничить этим свои честолюбивые устремления. Бессарабия для него — только трамплин на пути к более высокому положению в Бухаресте. Добиться заветной цели можно, лишь служа верой и правдой королю. И Богосу принуждать себя в этом отношении не приходилось. Угрызений совести он не испытывал, ибо давно порвал в мыслях и в сердце с народом, к которому принадлежал по крови, считал себя румыном. Однако, когда народ поднял против него меч, Богосу понял, что ему несдобровать. Спасти могла какая-нибудь хитрость, уловка. Требовалось немедленно предпринять такой маневр, чтобы и волки были сыты и овцы целы. Вопреки приказам из Бухареста о подавлении бунта, он вступил в переговоры с бастующими. Принял делегацию рабочих и согласился безоговорочно удовлетворить все их требования; вывоз и демонтаж оборудования мастерских и депо был прекращен.