Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут

Дядя откупорил бутылку, разлил вино в бокалы. Ни с кем не чокнувшись, я выпил, сделав это преднамеренно.

— Вы, однако, не очень внимательны, молодой человек, — без улыбки заметила Марина.

— Я скверно усвоил этику, — сказал я, чтобы сказать что-нибудь.

— Молодой человек! — покосился на меня дядя.

Капитан Семенов, чьей защиты я желал бы меньше всего, неожиданно вступился за меня. Мне, мол, по молодости можно простить. Снисходительность его, своего рода похлопывание по плечу взвинтили мое самолюбие. Я видел — капитан неискренен в своей поддержке: он хотя и поддерживал мои шутки, но был все время настороже, чем-то я ему, как и он мне, не нравился.

— Бывают люди, — заметил я, — которые говорят одно, делают другое, а думают третье.

Семенов повернулся ко мне:

— Вы что хотите этим сказать?

— Я не имею в виду присутствующих, — начал было я, но меня прервала Марина:

— А вы к какой категории относитесь?

— Когда как, — пожал я плечами. — Во всяком случае, не тороплюсь подлатать, как иногда выражается мой дядя, авторитет молодости.

По лицу капитана скользнула пренебрежительная улыбка.

Тут как раз в буфете стали тушить свет, и мы направились в зрительный зал.

— Какая тебя муха сегодня укусила? — спросил дядя, когда мы остались одни.

— Давно ли ваш капитан вышел из того возраста, когда под стол пешком ходят? — ответил я.

— Нехорошо так, Николай! — воскликнул дядя. — А знаешь ли ты, что Семенов в двадцать шесть лет уже отличился в боях на озере Хасан я имеет ордена?

— Меня бы удивило, если бы он не отличился. Храбрость и героизм у нас — в порядке вещей, когда дело касается чести и защиты Родины. Так я понимаю. Да и не мне вам об этом говорить.

Дядя насупился. Он был недоволен мною. Я и сам определенно еще не знал, зачем затеял всю эту канитель и чего собственно хочу. Знал только одно, что вел себя непристойно.

Второго действия оперы я не слушал. В голове роились обрывочные мысли о Маше, капитане, дяде, о самом себе. У Екатерины Алексеевны я спросил, как давно она знакома с Семеновыми. Оказалось, что познакомились они еще на Дальнем Востоке, хотя особой дружбы не водили. Здесь, на Кавказе, они тоже редко встречаются, так как Марина живет в Пятигорске у своей двоюродной сестры, а Семенов вообще не очень-то общительный человек.

«Марина живет в Пятигорске!» — сердце мое болезненно сжалось: я могу ее встретить там, я хотел этого, хотел сильно, но с горечью вынужден был напомнить себе, что, кроме моего желания, есть еще капитан, существуют укоренившиеся в обществе нравственные законы и убеждения.

В антракте родственники мои опять направились к Семеновым. Я не стал сопровождать их. Мне не хотелось встречаться с капитаном. О нем я не думал ничего дурного и не мог судить, каков он человек, но мы, еще не успев как следует познакомиться, уже испытывали друг к другу скрытую неприязнь. И я обрадовался случаю, когда в зрительном зале заметил своего товарища по институту. Он тоже увидел меня, помахал мне рукою. Мы вышли в фойе, разговорились.

— Знаешь, Николай, — сказал он, — а жаль, что институт остался позади. Будто вышел я из комнаты, захлопнул дверь и оставил за ней свою молодость. Бросился назад, а дверь — заперта.

Я усмехнулся.

— Мне почему-то сегодня особенно жаль прошлого, — продолжал он. — Ведь если и будет что-нибудь новое, такое же хорошее и славное, как в институте, то все равно это будет по-новому. Жизнь идет, и мы изменяемся, вообще… — и он махнул рукой, помлчал, затем с грустью произнес: — Вообще, не знаешь, что у тебя на всю жизнь останется в памяти, а что мелькнет и забудется.

— С чего это потянуло тебя к психологизмам?

— Да нет, просто хочется душу излить.

— Если в ней много воды…

— Ты все остришь. А небось, и у тебя бы кошки заскребли на сердце, если бы ты проводил любимую девушку. Галя-то ведь третьего дня уехала. Любить — не так-то просто, как кое-кому кажется. Это значит всегда чувствовать самого себя, свое «я» и делать это «я» лучшим. Знал бы ты, какая гордость, какой свет полнит душу… Э, да что говорить!

— С этого бы и начинал, — рассмеялся я, но чувствовал, что смеюсь неискренне.

— Эх, Николай, Николай, — прервал он меня, — не понимал я тебя никогда и сейчас не понимаю, хотя вообще парень ты замечательный и друг хороший; вот что неоткровенный — это скверно.

— А о себе ты можешь сказать что-нибудь плохое? — спросил я у него.

— Сегодня нет — я люблю! Слышишь: люблю!

К нам подошли дядя и Екатерина Алексеевна. Приятель без особого удовольствия познакомился с ними. Было видно, что ему еще очень многое хочется сказать мне, но он лишь торопливо спросил, встретимся ли мы еще, и оставил нас.

— Марина интересовалась, почему ты не подошел, — сказала Екатерина Алексеевна, когда мы усаживались на свои места.

— И только? — вырвалось у меня.

Екатерина Алексеевна испытующе заглянула мне в глаза. Я горько усмехнулся и ничего не ответил. А что, собственно, она еще могла спросить обо мне? Я терялся в догадках, предположениях — к чему приведет эта встреча. Узнала ли она меня? Но не все ли равно теперь: в груди остался лишь горький осадок от пережитых волнений и неосуществленных надежд.

Я от души позавидовал приятелю по институту: он ничего не может сказать о себе плохого — он любит. Подобного о себе я сказать не мог. Во мне шевельнулось кичливое, высокомерное «я»: «Мне можно», «Я все могу». Это пустое «я» обычно дает знать себя, когда мы бессильны, когда мы хотим оправдаться в своих глазах. Я стремился утолить честолюбие своего «я» и осуждал себя, хотя голос осуждения был робок и неуверен.

— Ты слышишь, поет как, а? — стиснул мне локоть дядя. Он весь подался вперед. На лице его был написан восторг.

Я посмотрел на сцену. Заключительные картины оперы Пуччини «Тоска» и особенно ария Каварадосси, устремившего взор на голубое небо сквозь маленькое зарешеченное окно, выражали силу человеческой скорби и вместе с тем неодолимое стремление и любовь к жизни.

«Да, — подумал я, — сколько все-таки подводных камней, ухабов и рытвин на пути человека. И несмотря ни на что, он идет, стремится вперед, верит — и в этом его сила. В его имени — любовь, труд, мечта. Ему, человеку, если он крепок духом, подвластны мир и жизнь. От него зависит то, что мы называем судьбой. Многие не хотят понять этого, плачут стонут. Они не чувствуют локтя друга, бегут от него. А ведь в единении с другим, третьим… пятым… сотым человек — всё и ничто — в одиночестве. Пусть поднимется буря в душе одного человека — это будет буря в стакане воды. Но если, как говорит мудрец, вздохнет весь народ — будет буря! Чудесно быть человеком! И грустно: слишком много мятежной силы дала ему природа. И худшее в этом, когда мы попадаем под власть своих мелких, самолюбивых вожделений».