Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут

Я попросил бабушку, чтобы она больше меня не хвалила: стыдно перед мальчишками, потому что, по ее словам, я лучше их, а на деле получается наоборот. Бабушка ни за что со мной не соглашалась. Она любила меня с непонятной силой, словно на земле жил только я один. Она моей матери и то не особенно доверяла меня, а об отце, ее сыне, уж и говорить нечего. Едва я оказывался у отца на руках, как бабушка немедленно отбирала, меня, упрекая отца, что он не умеет обращаться с детьми. Во всей нашей большой семье всегда лучший кусочек был у бабушки для меня. Я привык к этому и стал думать, что мне положено все лучшее. Особенно были вкусны пенки настывшего в погребе топленого молока. Я ничего другого не хотел есть, привередничал. Дед и отец не раз пытались всыпать мне ремня, но на выручку приходила бабушка. И доставалось им, большим и сильным, да еще так, что они становились тише воды. Все, кроме меня, в доме боялись бабушки. На ней, как говорил дед, наш дом стоял.

И вот однажды к этому грозному и любимому мной человеку я тайно забрался в погреб. Уж чего там только не было: и варенья, и копченья, и грибы, и мед!.. Как оловянные солдатики, выстроившись, стояли горшки, кувшины и макитры с топленым и квашеным молоком. А пенки, румяно-золотистые, точно само солнце их запекло. В один, во второй кувшин запускаю я руку — и ну уплетать присмоленные огнем пенки! Вкус необыкновенный, с медом не сравнить — мед хуже. И только я разохотился, только стал облизывать с аппетитом пальцы, как вдруг сверху услышал приближающиеся к погребу шаги. Опрокидывая горшки, я прыгнул в угол, от страха залез под какую-то широкую доску и сижу ни жив ни мертв. Но бабушка прошла мимо погреба в огород.

Из погреба я не вышел, а вылетел. Огляделся и пустился со двора к Петьке в гости. Авось бабушка ничего не узнает. Вернулся домой не скоро. Вхожу в комнату, на всех исподлобья гляжу, притворился совсем больным. Бабушка с ремнем, разгоряченная и сердитая, гоняет по комнате нашего кота Борьку. Места не найдет себе Борька — везде достает его ремень: и на печке, и под кроватью, и под лавкой…

Увидев меня и мое кислое лицо, бабушка насторожилась:

— Что это с тобой, сынок? На тебе лица нет…

Я стоял, затаив дыхание. Бабушка с тревогой подошла ко мне, заглянула в глаза и притронулась ладонью ко лбу. Я растерялся, не знал, что отвечать.

— Голова болит, — наконец придумал я и тут же спросил: — А за что ты кота бьешь, бабушка?

— Как его не бить, паршивца?! Со свету сжить его мало! Все горшки мне перепортил. Ах ты, нечистая сила! — И бабушка опять бросилась за Борькой.

И я тут же забыл, что у меня должна болеть голова.

Бедному Борьке в доме не стало житья. Любивший ластиться, степенный и важный, как какой-нибудь заморский король, ручной наш кот одичал вконец. Лупцовку он получал чуть ли не каждый день и пропадал теперь больше на чердаке. Хмурый, с горящими, как у совы, глазами, на порог при бабушке он не показывал и носа. Он и мне исцарапал все руки, сделался как дикарь. Но аппетит к пенкам был у меня сильнее, чем страх перед Борькой. Едва только у бабушки было готово квашеное молоко, я, тут как тут, забирался в погреб. Налакомившись досыта, я со всех ног улепетывал из погреба.

Прошло лето. В доме никто не догадывался о моих проделках. Борька пропадал иногда куда-то на целую неделю, и я не знал, что бы еще придумать, как провести бабушку. Она при виде Борьки становилась чернее тучи, даже стала хвататься за сердце.

— Этот кот погубит меня. Не иначе как нечистая сила в нем сидит. Уж сколько луплю, а он знай свое, знай свое, паршивец! Терпенья моего больше нет, — жаловалась она деду. — Это лютый волк, а не кот. Завтра же в речке утоплю!

— На старости лет ты, мать, из ума выжила, — отвечал дед. — Такого мудрого кота, как наш Борька, на всей земле днем с огнем не сыщешь. Зря грех на душу берешь.

Бабушка сердилась. Дед пожимал плечами и молчал. Чтобы дальше не расстраивать бабушку, уходил.

А как-то мы остались на хозяйстве с бабушкой вдвоем. Все наши, кроме меня и бабушки, уехали убирать подсолнух. Бабушка хлопотала у печки. Улучив минутку, когда она была особенно занята, я побывал в погребе. Вскоре туда наведалась после меня за каким-то делом и бабушка. И вернулась белая как мел и испуганная. Слова не выговорит. Оперлась бабушка о спинку кровати, отдышалась, И тут же распорядилась, чтобы я тотчас ловил кота — «нечистую силу» — и утопил. Но теперь, после ее приказа, испугался я. Убивать Борьку? Как же это?.. Борька был наш старый и мудрый кот. Когда я был еще совсем маленьким и не умел разговаривать, он забирался ко мне в кровать, щекотал меня своими длинными усами, весело играл со мной. А потом, когда я спал, он укладывался тут же, свернувшись клубочком, оберегал мой сон, и грел мне бок своей мягкой теплой шубой.

Бабушка наклонилась под кровать и достала старый мешок и веревку:

— Неси сюда этого паршивца. Терпенья моего больше нет. Чего стоишь? Быстро! — почти крикнула на меня бабушка.

Ослушаться я не мог. Борька же на этот раз не давался в руки и не только царапался, а зубами рвал мне пальцы, будто он чуял надвигавшуюся на него беду. Я с трудом принес Борьку, и бабушка втиснула его в мешок, завязала. Сказала, чтобы я немедля шел к речке и утопил Борьку. Сердце мое щемило. Кот-то ни капельки не был виноват…

Тропинка бежала огородами меж высоких кустов конопли. Ноги мои отказывались идти вперед. За спиной у меня кот в мешке. Присмирел он, будто его в живых нет. До речки рукой подать; пахло водой, а вверху палило солнце. В голове у меня творилось чего-то такое, чему я никак не мог дать определения. Я знал, что мне жалко до слез Борьку, что он ни в чем не виноват и что я тот человек, кого надо утопить вместо Борьки. Но я боялся ослушаться бабушки.

В стороне, в двух шагах от тропинки, росла большая, как копна, плакучая ива. Ее серебристые узенькие листья, нанизанные на упругие тонкие прутья, как слезы, скатывались до земли. Я остановился и стал глядеть на иву. Но она равнодушна и безучастна ко мне. У нее какие-то свои грустные мысли. За ивой текла река. Я боялся ступить дальше. Боялся потому, что мог сделать что-то такое необдуманное, что потом уже нельзя будет исправить. Я заставлял себя подбежать к реке и, закрыв глаза, скорее, чтобы ни о чем не думать, бросить мешок с Борькой в воду. А этого делать было нельзя — я уже отчетливо знал. Когда я не был виноват и меня наказывали, мне во сто раз было обиднее и я очень страдал. И не оттого, что мне было больно физически, а из-за чужой несправедливости. Борька, мой любимый, большеглазый, с белым и чистым, как снег, носом и растопыренными усами, страдал сейчас от моей несправедливости. Я видел однажды, как Борька дрался с длиннохвостой крысой под амбаром. Глаза у Борьки горели, на спине шерсть поднялась бугром, как у ежа колючки. И весь он сжался. Потом вдруг взвился в воздух, пролетел из одного конца в другой и всей тяжестью навалился на крысу. Усы у Борьки задрожали, он сердито замурлыкал, захлебываясь. Но тут крыса, видно, укусила Борьку. Он со стоном отпрыгнул в сторону. Я подумал, что наш Борька трус. Но не успел я глазом повести, как он опять сцепился с крысой. Катался по земле какой-то один серый клубок. Поднялась пыль. Под амбаром не стало ничего видно. Шла какая-то возня, неслись визг, злое кошачье мурлыканье и хриплый писк. Я уже хотел бежать за бабушкой, звать её на помощь, как вдруг все утихло. Из-под амбара вышел наш Борька. В зубах за шею он волок крысу.