Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут

Березина! Березина!

Нынче на изрезанных за ночь ливнем и ручьями берегах реки зияли глубокие живые раны. Вспухшая, раздавшаяся вширь, мутная, серая и тяжелая, как свинец, уносилась она вперед, оставляя на прибрежном тальнике хлопья грязной желтой пены. Правый берег высокой, почти отвесной стеной срывается к воде, с него, как с каланчи, далеко внизу виден противоположный пологий берег.

Сюда, на мрачную и неприветливую, холодную и суровую Березину, устремились обе армии — и немцы, и наши. Железные и шоссейные дороги, идущие от Белостока через Слоним, Барановичи на Могилев, превратились в основные каналы, по которым двигались главные ударные силы войск. Немцы, спеша овладеть Могилевом и рассчитывая сразу же двинуться затем на Смоленск, надеялись с ходу форсировать реку. Как немцев, так и нас влекло на этот участок Березины еще и то обстоятельство, что именно в этом районе, между Бобруйском и Елизово, сохранились в целости два моста — железнодорожный и для гусеничного транспорта. Через мосты круглосуточно шла переправа войск, подвижного состава, имущества, машин, техники, беженцев. Немцы, чтобы измотать наши силы и затруднить отход войскам, разбомбили мосты чуть ли не до самого Смоленска через все водные рубежи. Переправу же через Березину они не тронули. Расчет был прост: с ходу отбросить нас, а оба уцелевшие моста использовать для своего движения вперед. Но когда воздушная немецкая разведка установила, что эвакуация идет двумя каналами без сутолоки и паники, тотчас железнодорожный мост был разбомблен. Все, охваченные ужасом перед возможностью остаться на западном берегу, кинулись очертя голову к единственному целому мосту.

К десяти утра со своей группой солдат я был у переправы. Взор поражало ошеломленное людское скопище. Впритык к лесу и к берегу, вдоль реки, куда только мог достать взгляд, везде мельтешили человеческие головы. Все перемешалось: военное, дети, женщины, техника, повозки, лошади, танки, узлы, сундуки, точно вся страна вдруг поднялась и стала на колеса. Переправа шла день и ночь. Над Березиной немолчно стояли ругань, плач, крики.

Я попытался пробраться к мосту, но меня оттеснили. Из-за леса вынырнули вражеские бомбардировщики, и толпа, точно прорвав плотину, хлынула в стороны. На бреющем полете немцы поливали ее огнем пулеметов и пушек, рвались бомбы. Лошади, озверев, опрокидывали повозки, давили людей, вскачь неслись к лесу, шарахались и с диким ржанием срывались с обрыва в воду.

Бомбардировщики сделали второй заход. Теперь они обрушили всю тяжесть бомбового удара на уцелевший мост. И все, что было на нем, ринулось прочь — кто куда мог. Бомбы ложились почти рядом. В воздух взметнулись водяные фонтаны, поднимая со дна густой ил. Березина, точно залитая кровью, стала черной..

И вдруг с противоположного берега хрипло и лихорадочно заговорила зенитная батарея. Белые облачка разрывов усеяли небо. Самолеты, лавируя среди них, торопливо уходили на запад.

Переправа опять ожила. Из оврагов, из леса выскакивали чумазые, перепачканные, перепуганные люди. Толкаясь и не видя ничего вокруг, они устремлялись к машинам, повозкам, целые толпы хлынули к мосту.

— С дороги!

— Эй, куда тебя черт несет!

— Какого дьявола возишься?

— В сторону ее! В сторону, растяпа!

Треск, ругань, скрип. Все живое неудержимо стремилось как можно быстрее перебраться по уцелевшему мосту на восточный берег. Лезли напролом. Вот чья-то заглохшая машина, преградившая дорогу, дружным усилием свалена с моста в Березину. Живой поток людей и машин снова хлынул вперед. И опять пробка: теперь беда стряслась с пароконной повозкой, и ее тоже отправили вслед за машиной в воду. Крик, чей-то плач, пронзительный, режущий как бритва, предсмертный визг лошади…

Оказавшись на другом берегу и почувствовав облегчение, будто гору с плеч свалили, я невольно обратил внимание на стоящий у обочины дороги, метрах в трехстах от моста, новенький автомобиль. На его крыле сидел, сгорбившись, сжав руками голову, генерал. Мысленно он был далеко от того, что творилось вокруг, сидел неподвижный и строгий, словно впал в летаргический сон. Проходя мимо, одни искоса, с безотчетной злобой, другие сочувственно поглядывали на него.

— За голову схватился… — бросил кто-то из моих бойцов. Я оглянулся и увидел пренебрежительно-насмешливые глаза Масляева.

— Что вы хотите этим сказать?

Масляев, облизнув языком большие неаккуратные губы, нагло и вызывающе ответил:

— Что слышали, командир! Не от веселой жизни голову уронил генерал.

На какое-то мгновение меня охватило яростное желание ударить в это рябое, сытое лицо. Усилием воли сдержал себя. Подумал, может, и прав этот Масляев: не такое нынче время, чтобы хвататься за голову.

К локтю моему притронулась Каталина. Я совсем забыл о ней. Молча, сведя брови, наблюдала она за происходящим. Жизнь подсовывала ей столько неожиданностей, что она едва успевала осмыслить одну, как наваливалась другая.

— Как себя чувствуете, Каталина? — спросил я. Ее глубокие синие глаза оставались неподвижными. Я проникся вдруг к этой девочке неведомым мне доселе отцовским чувством. Взял бы на руки, как ребенка, и вынес ее отсюда в другую жизнь. — Вы чем-то обеспокоены? Или этот болтун Масляев расстроил?

— Почему так сидит генерал?

— А что же, по-вашему, он должен плясать или смеяться? — вдруг рассердился я.

— Зачем же плясать, — ответила она строго. — Просто не понимаю, почему все идут, а он сидит. Почему не остановит? А Масляев… что ж… Если боец так разговаривает, он, значит, уже не считает вас командиром.

— Вы хотите сказать…

— Я ничего не хочу сказать, кроме того, что сказала.

К полудню оба берега Березины опустели. Все укатывали, уходили на Могилев. «Разве там ожидает избавление от мытарств и позора отступления?» — мучительно думал я. — «Почему не остановит?..» — стучали в виски слова Каталины. Тот, западный, берег Березины уже был чужим. На нем ни одной живой души. Пусто, как после погрома. Вернуться туда хотя бы на мгновение не заставит и сама смерть! Наш берег тоже пуст. Но он — родной клочок земли. И здесь не страшно. Нас разделяет Березина. Здесь, на восточном берегу, все-таки еще есть зенитная батарея, которая отстреливалась от самолетов, генерал, неподвижно сидящий все в той же позе, да я с моей командой.

Из-за грудастых облаков выглянуло солнце. Удивительно весело пробежало оно по осиротевшему мосту, через перила заглянуло в Березину.

Здесь, на этой стороне, не страшно! Я посоветовался с людьми и решил Березину не покидать, хотя бы до тех пор, пока не взорву мост. Преступно не выпустить по врагу все имеющиеся в наличии боеприпасы. Стыдно и больно идти туда, где тебя не ждут, где смотрели на тебя с надеждой и верой. Не лихость и тем более не честолюбие удерживали меня здесь. Точно и сам не осознавал, что руководило мною. Но каждому шагу на восток противились разум, сердце, все мое существо, как чему-то противоестественному, нелепому. Если не считать первых дней войны, то по существу мы еще не столкнулись, не померялись по-настоящему силами с немцем. Неужели он сильнее меня? Разве судьба обделила меня мужеством и стойкостью? Разве я утратил крепкие нервы и горячую кровь своих отцов? Умение посеять страх, панику, обнаглевшая грубая физическая сила — неужто им сегодня властвовать?