Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут

— Не шути так зло!

— Жди приказа и собирай манатки!

Это было как обухом по голове. Пусть теперь мне скажут, что предчувствие — чепуха! Три дня кряду ныло в душе, сегодня — жгло. Одним росчерком чьего-то пера хоронились мои предположения, мечты, надежды. Облачить себя, не военного по нутру человека, в мундир — противоестественно. Пока это необходимо, мундир хорошо подогнан и отлично лежит на моих плечах, но сделай я из этого профессию — я окажусь преступником перед самим собою. И другое — уйти от Арины, утратить ее — значило убить в себе жизнь. Из глубины души поднялась тревога и боль. Если вчера я мог позволить шутку, разрешить Наде кокетничать со мной, то сегодня это было гадким, я был мерзок самому себе. Еще не до конца я верил, что с посылкой на учебу решено окончательно, хотел надеяться на случайность. Но в армии приказ есть приказ. И я бросился к Арине.

Полевая почта разместилась в большой землянке, недалеко от штаба дивизии. Я пришел в самый разгар выдачи почтальонам корреспонденции. Арина, заметив меня, низко склонила голову над столом, всем видом говоря, что не хочет знать меня.

— Не надо, родная. Дело слишком серьезное.

Она подняла на меня широко раскрытые глаза.

— Вчера я думал, что могу шутить и даже обойтись без тебя, нынче — все это ложь. Потерять тебя, уйти от тебя, хотя бы на время, — это невозможно. Ты мне больше, чем друг, больше, чем любовь, ты — жизнь! Это правда, Арина!

— Я дурно провела ночь. Я знала — должно что-то случиться. Молчи, ничего не говори. Я не хотела тебя видеть. А сейчас боюсь, что так и случится, что я тебя никогда не буду видеть. Тебя переводят в другую часть? Я уеду с тобой.

— Посылают в академию, приказано собираться.

Арина отодвинула стопку писем. Стала зачем-то поправлять волосы, опять переложила письма, словно они мешали ей, затем торопливо поднялась со стула, ушла за перегородку — в маленький тесный закоулок, служивший Арине и Наде местом для отдыха и сна. Я пошел вслед.

— Александр, — сказала она, — не могу. Зайди позже. Или лучше жди меня вечером у Варвары Александровны. Жди!

Я покинул почту. Обеспокоенное лицо Арины продолжало стоять перед глазами. Воздух дышал близостью зимы. Летели редкие белые мухи. Серая земля прихвачена морозом. В колесных вмятинах дороги хрупкий ледок. «Я и Арина вчера были чужими, — думал я. — Сегодня — роднее и ближе нет человека. Неправда, что встретил ее недавно. Была другая жизнь и были мы, тысячелетия связывают нас, иначе не смогли бы за мгновение стать роднее и ближе, чем брат, сестра и даже мать». Воздух густел. Белым мухам стало тесно. Я прибавил шагу. Все притихло и присмирело. Зябко прятали под снегом броскую наготу красавицы ели. Дороги устилали ухабы и выбоины; мир застыл в непривычном, белом покое.

На попутной машине добрался до штаба армии. Здесь уже все было решено. Сочли без меня, что я рожден быть военным. Доказывать противное кому бы то ни было — труд бесполезный. Все поздравляют, радуются за меня, даже мой непосредственный начальник с таким усердием тряс руку, что едва не оторвал ее. Он, как и остальные, уверен, что оказал мне добрую услугу.

— Теперь наверняка останешься жив, Метелин, — просто сказал полковник. — В рубашке родился. Я, правда, доказывал, что ты нужен Родине здесь.

— Я предпочитаю быть здесь, — сказал я.

На широкий умный лоб полковника набежали морщины.

— Я понимаю вас, Метелин, вернее ваше доброе побуждение, — перешел он на «вы». — Но долг нас, солдат, обязывает беспрекословно исполнять любое порученное нам дело, независимо от наших желаний. Армии нужны всесторонне грамотные, политически подкованные офицеры. Дураки войну не выиграют. Сегодня брюхом не возьмешь. Поэтому готовьтесь, милок, в дорогу. Приказ будет подписан, видимо, завтра. Родине вы нужны там.

— Вчера, товарищ полковник, — возразил я, — как вы сами об этом сказали, вы утверждали, что Родине я нужен здесь. Вчера вы были больше правы. И позвольте мне…

— Плохо, Метелин, когда о человеке не говорят и не спорят; значит, он — ни два, ни полтора, сыромятина, — прервал полковник. — Хорошо, что вы нужны. А где? Это уж не суть важно. Идите, — отпустил он меня.

Но я продолжал стоять на месте.

— Разрешите еще два слова? — спросил я. — Вам известно, товарищ полковник, что я был тяжело ранен?! И целесообразно ли готовить кадрового офицера из человека, которого рано или поздно спишут в запас? Я считаю, что сегодня должен находиться там, где больше всего смогу принести пользы. Это очень важно для меня, важно, как сама жизнь. И я не могу не разделить ваших слов: оказаться ненужным — это не только тяжело…

Полковник смерил меня пристальным взглядом.

— По виду вы орел.

— Я чувствую себя настолько превосходно, чтобы честно выполнять то, что мне сегодня поручено, но не больше.

— Я не думаю, что вы паясничаете, старший лейтенант.

— Я хочу быть нужным, товарищ полковник. Это искренне. Когда из штрафной роты я попал в госпиталь и когда после утраченной веры понял, что еще буду жить, я дал клятву — быть всегда нужным людям, избрать в жизни роль, которую смогу лучшим образом исполнить. И прошу понять верно, академия — большое счастье, но оно не для меня.

— Вы прирожденный офицер.

— Когда надо, им станет любой советский человек.

— Вы свободны, старший лейтенант, — сказал полковник. — Честно, я плохо знал вас. Я сделаю все, что от меня зависит. Кстати, все началось с письма генерала Громова. Он блестяще характеризует вас и рекомендует послать на учебу. Мы, твое непосредственное начальство из ПВО, выглядели даже неловко, были посрамлены. И завертелась катушка. Сейчас вряд ли можно что изменить, но если вы настаиваете, я доложу командующему.

— Разрешите идти?

— Идите.

Я шел и думал о генерале Громове. Этого командира я любил, хотел, чтобы весь генералитет походил на него. Но адъютант у генерала нечистоплотен. Слишком далеко я стоял от Громова, он не мог так помнить меня и знать, чтобы дать блестящий отзыв обо мне. Это дело рук Соснова. Убить меня благодатью. На это способен не каждый.

К вечеру погода разыгралась. До наступления ночи я спешил добраться домой. Молочная заметь валила с ног, с трудом давался каждый метр дороги. Из головы не выходил Соснов. Поставив себе целью любыми средствами убрать меня со своего пути, он не побрезговал даже тем, чтобы сфабриковать рекомендацию и подсунуть на подпись генералу. Но попробуй обвинить его в злом умысле, окажешься в дураках.

С трудом разглядел на часах стрелки. Было десять. У Варвары Александровны ждала Арина. А ходу еще часа полтора. Подвывал и кружил ветер. «Если дождется, то любит», — загадал я. При этой мысли на душе посветлело. Из-за нее стоит идти на край света. «Если любит, значит дождется», — повторил я. Дорога все труднее, упрямее ветер. И вдруг меня настиг чей-то «виллис». Поднимаю руку, ору. Из дверцы улыбается Калитин, сам за рулем.