Давид Константиновский - Яконур

Свежо очень. Рано, может, окна распечатала?

Выпрямилась, затворила окно. Пошла по дому.

Если б Федя остался… Раньше-то все думали: вот Федю вырастим… В школу он далеко ходил, в поселок. Хорошо учился. Правда, одно время так погуливать начал, курить. Придет домой, слышно, что курил, — тут ему по зубам. Бросил. Другое пошло: не буду больше учиться, и все, буду работать, как отец. Двойки стал приносить, думали его забрать из школы. Потом понял, что учиться надо. Выправился… В одном все с ней спорил — молоко не пил. Красивый такой рос, и такой у него цвет лица был. Очень он раньше любил молоко, и вдруг наотрез. Учитель, говорит, по физкультуре сказал, поменьше жидкости. Да, конечно, не в учителе дело, просто его ребята в школе засмеяли за цвет лица. Вот он и решил взрослее как-то быть… И все рисовал. Из школы прибежит, уроки поскорее сделает и сидит рисует. Или на Яконур уйдет рисовать, в тайгу, на склон. Кругом вон на стенах все его. Потом, как Феде школу кончать, приходила Косцова из института, говорила с Иваном и с ней, чтоб Феде дальше учиться. Теперь уж сын взрослый, художником, в городе живет, совсем отдельно… Столько она думала, может, надо было сделать, как он тогда хотел. Забрать из школы, пусть бы работал с отцом. На глазах был. А отслужил бы — обратно вернулся. Дом большой. И ей с Иваном по сыну не тосковать, да и он, наверно, счастливей был бы. Болит у нее за Федю, давно. Ведь как знала тогда, что надо сына послушать. Внуки б уже были…

Увидела в окно: Иван появился, уже из стайки в мастерскую идет. Набросила платок, пошла звать ужинать.

Доить потом будет, как Ивана покормит.

Остановилась на пороге мастерской. Верстаки, провода… баллоны… жестянки… Богатая у Ивана мастерская. Как перестал капитанить, начал славиться умельцем. В институт позвали. За Иваном всегда хорошая слава ходила. А что мастерская богатая, это Карп говорил, всем, говорил, завидно. Иван ему сказал: что завидовать, это нажить надо.

Голая лампочка горела наверху, Иван ладил под ней мотор на верстаке. Он стоял поворотясь наполовину к двери, а дверь была открыта, и со двора еще тоже шел свет, последний; когда Иван поднимал голову, тетя Аня видела, как светятся его глаза, один солнечным, другой электрическим светом.

Она спросила, как всегда, про работу, он не сразу ответил; потом сказал, что все, больше не пойдет, уволился.

Иван говорил, тетя Аня смотрела ему в глаза; у Ивана глаза — будто он всегда про себя что-то думает.

Она было почувствовала беспокойство; но прогнала его. Никогда она не обсуждала, что решал Иван, привыкла вверяться во всем его воле. От этого делалось покойно и приятно, муж ее был мужчиной.

Спросила только, не из-за Баранова ли он. Прошлый раз говорил, что его поставили к новому, к Баранову, а тот без толку понужает. Иван опять ответил не сразу, потом сказал, что из-за Баранова. Она спросила, какой человек Баранов; Иван ответил, что плохой. Тетя Аня спросила, почему он знает, что плохой; Иван ответил, что он не знает, он видит. Еще помолчал, потом усмехнулся и рассказал ей, как было: Баранов стал понужать, почему на кормушке для рыб не написано, что кормушка конструкции Баранова, а Иван ему и растолкуй, что без того все знают, что кормушка это Баранова…

Иван сказал еще, что будет опять рыбачить, как прежде, — проживут.

Тетя Аня больше не спрашивала. Еще вдруг откуда-то это беспокойство; но опять она его сразу прогнала. Прогнала — и забыла совсем.

Вот он доладит, и пойдут ужинать.

День кончался быстро, и тетя Аня видела, как все ярче становится у Ивана тот глаз, что светится электричеством, а другой тонет в темноте, гаснет.

По шпалам вразвалку шел человек с фонарем. Следом двигался паровоз, катил осторожно и послушно.

Столбов наблюдал за ними через стеклянную стену своего кабинета. Удалось, значит, договориться с железнодорожниками. Хорошо. Котельная еще достраивается… Молодцы ребята. Шатохин-то улетел языком молоть.

В динамике щелкнуло.

— Главный, на подходе…

— Знаю, — перебил Столбов.

Надел куртку. Поглядел на красную защитную каску, но брать ее не стал. Пусть висит.

Опять динамик:

— Главный, процентовки можно забрать, вы их подписали?

— А я и не думаю подписывать. Это дармоеды.

Еще голос в динамике:

— Главный, это я…

— Ты мне будешь нужен.

— Хорошо бы только…

— Я тебя вызову.

Столбов отключил всю эту музыку. Он всегда делал так, уходя. Не хотел, чтоб крик стоял в пустом кабинете.

Остановился на минуту.

Эта минута всегда была его, только его, собственная его минута, она принадлежала ему, Столбову, лично — и больше никому. Здесь все отключено, значит, здесь его уже нет, а за порог он еще не вышел, в цехах не появился, — он нигде, он наедине с собой. Больше он не мог себе позволить, но эту минуту держал только для себя. В конце концов, необходимо же ему время, чтобы пройти от стола до двери. И можно чуть промедлить, можно остановиться на зеленой ковровой дорожке, постоять минуту без тех двух или трех секунд, которые понадобятся, чтоб пройти оставшееся расстояние до двери.

Вот стоит он на этом пути, на зеленой дорожке, прочертившей прямую, кратчайшее расстояние от его стола до двери. Сосредоточенный, подтянутый. Взгляд очень точный; жесткий взгляд. Как обычно, белая рубашка, галстук. Руки его на бортах куртки; тонкие короткие пальцы, нервные, они и сейчас, в движении. Вот-вот он пойдет дальше. Нет. Задержался.

Он вспомнил, как возвращался сегодня на комбинат со второй сменой, двигался через проходную в толпе людей, с которыми занимался одним делом, для которых его кровное дело не было, он верил, чужим, не было чуждым; как и он, связали они свою жизнь, свое настоящее и будущее с этим делом, понимали важность его и отдавали ему часть своего существа; то были единомышленники Столбова, его единоверцы. Он не обманывал себя. Он знал, что огромное дело захлестывало ходом своим разных людей и по-разному. Делу требовалось множество рук и голов, оно было многолюдным и многоликим, большое его дело; для него это главное дело его жизни, а кто-то связал себя с ним только по необходимости, для кого-то здесь случайное решение, кому-то временный выход из ситуации, какие-то люди всегда останутся равнодушными исполнителями. Но не это было самым существенным; самое важное было то, что все они, независимо от личных пружин, приводящих людей в движение, собрались здесь и, собравшись вместе, делали, кто как мог и умел, одно большое общее дело, их дело. Это чувство общности, которое Столбов испытывал каждый раз, когда шел со сменой через проходную, — оно поддерживало его, охраняло и убеждало в его правоте.

Он был инженером. Он принадлежал отрасли. Он рос вместе с ней. Он отдавал ей себя и взамен получал уверенность, что он — часть огромного, мощного, всеобъемлющего, набирающего скорость механизма. То, что происходило в мире, работало на его отрасль. Он еще застал время, когда потребность в ней удовлетворялась маленькими опытными установками. Технология была примитивная… За двадцать лет работы он участвовал в одной реконструкции за другой. Процессы стали непрерывными, емкости выросли в десятки раз; конъюнктура в стране — только ушами не хлопай, появилась конкуренция между заводами, вышли на внешний рынок… Цифры на будущее — фантастические. За пятнадцать лет предстоит расширение в три-четыре раза… Он был инженером, и его отрасль мужала вместе с ним.