Давид Константиновский - Яконур

Лодку подняло волной — с треском и скрипом раскачало и выдернуло топорище из топора; и волна прошла дальше — косо, боком бросив лодку обратно. Прокопьич удержался. Камыш его выручил, не дал перевернуться.

Волна пошла в сторону Карпа, закрыла его от Прокопьича, а когда схлынула — Прокопьич увидел, что Карп пытается доплыть до перевернутой своей лодки.

После волна раскатилась по отмели и затихла.

Прокопьич услышал тяжелое дыхание Карпа, хрип и слабый, захлебывающийся стон.

В Яконуре не тонут от усталости или от неумения плавать. Яконур обхватывает холодной своей водой, сводит тело до судорог, останавливает сердце.

И человек сам отдается ему…

Чудн о как!

Ксения охнула.

Стоило тронуть сейсмограф — и сразу толчок! Секунды не прошло, за колебаниями от прикосновения ее руки, — вправду, волна…

Сверила отметку времени. Шагнула к столу.

Сделала запись в журнале, как положено.

Прокопьич доплыл до Карпа, подставил ему плечо; добрались до Карповой лодки, ухватились за борт.

Пытаться поставить ее — пустое дело.

Прокопьичева лодка заклинена была косо в зарослях — не сдвинещь; да хоть не перевернута.

С трудом отцепил Прокопьич пальцы Карпа от борта. Поплыли к камышам.

Замаялись, изрезались, но добрались до Прокопьичевой лодки.

Карп совсем уже был никуда… Прокопьич не мог перевалить его через борт. Плечо ему подставлял, толкал из воды под руку… Камыши подгибал… Карп держался едва. Надо бы самому сперва влезть да потом втащить Карпа; но Прокопьич боялся, что Карп разожмет сейчас руки и уйдет под воду — тогда уж все, ночью-то в камышах… Тут, конечно, глубоко быть не может, да глубоко-то Яконуру и не надо…

И — ни слова Прокопьичу не говорил Карп, ни единого слова.

Прокопьич потянулся одной рукой, пошарил в лодке.

И сам-то он уж был готов; пальцы мало что чувствовали, шея задеревенела — головы не повернешь, и озноб начинался; а дышал часто, неглубоко — самый худой знак… глотнул опять судорожно и опять зачастил… попробовал хоть чуть медленнее дышать… нет, сил уж на это нету… хуже знака не бывает.

Неужто тут, у мыска, возле бухты, в камышах, ночью, под звездами? Да как можешь знать, где и когда…

Нашарил. Вел рукой по стволам, уперся в предохранитель, сдвинул, взялся за спуск; приподнял стволы; нажал.

— А здесь уже живут!..

Федя посветил с верхней ступеньки, подождал, пока поднимутся Ольга и Герасим вровень с ним, и мягко ввел фонарь вперед, в темноту. Из ничего возникли сети белесыми, косо пересекающимися штрихами, он как нашел их здесь, так и оставил еще на одну зиму на стропилах сушиться. За ними проявились рамки и улей, загодя, до близких заморозков, перенесенные им сюда; внутри там до сих пор гудело и шелестело, словно волна, когда ее слушаешь сверху, с перевала, — не спится его жильцам.

— Соседи вам будут…

Сдвинул фонарь в сторону, свет улегся на бревна; вел его по стене, Пока не упал он, не вытек весь в раскрытую дверь.

Устроил Ольгу и Герасима, как мог.

Первые гости у него… Пришли на моторке со стороны Кедрового, уже затемно; первые гости, неожиданные и дорогие.

Оставил им фонарь; спустился, выслушивая каждую ступеньку, у каждой был свой голос, уже хорошо Феде знакомый, он помнил их все и, опуская ногу, знал, какой услышит сейчас; получалась музыка — будто клавиши.

Не спеша двигался в темноте по дому.

Печка успела прогореть; задвинул на три четверти вьюшку, ночи уже холодные: а дверь распахнул — пусть войдет вечерний воздух. Чайник перенес со стола на плиту, может, будет еще настроение, пригодится.

Наблюдал за дугами звездопада. Росчерки были яркие, отсюда, из глубины избы, особенно контрастные, и пропадали не сразу; все вместе было как рисунок пером, тушью, графика, только черное — да белое, фосфоресцирующее, динамичное; и в широкой раме, подсвеченной красным от не погасших еще угольев.

Снял с гвоздя овчину, набросил на плечи; вышел к Яконуру.

Вгляделся в темноту.

Звезда в волне… Звезда блеснула ему из воды — звезда упавшая и оставшаяся на плаву; легкая, совсем невесомая, она покоилась на поверхности, едва только окунувшись, так, что блеск и сияние делались еще ярче; малая волна, набегая, приподнимала ее на своей груди и поворачивала к берегу, и звезда становилась видна вся, с каждым из ее лучей; потом она оказывалась на гребне, поворачиваемая к берегу боком, а потом и исчезала, за волной, вовсе; затем возникала вновь, мерцала, блестела ему из воды.

Нащупал в кармане спички; подумал: им надо было отдать… Достал папиросу и неспешно закурил.

Вот он стоит, Федя Чалпанов, сын Ивана Егорыча и тети Ани, один на пустынном берегу Яконура, в далекой ото всех Нижней пади, у неразличимого сейчас во тьме устья Снежного, возле старого заброшенного жилья, где обосновался. Прикуривает; спичка по коробку…

Руки его: огонь — внезапный, багровый — в его горстях; привычно и уверенно пламя укрыто от ветра; не выпускаемое вовне, оно ярко высвечивает в ограниченном пространстве оберегающие его, владеющие им пальцы и ладони, каждую линию, проявившуюся сейчас на сгибе.

Первый дым «Беломора» возносится в отсветах из горсти; затем снова темнота, только красная точка вспыхивает, гаснет, вспыхивает, опять гаснет…

Он уставал за день. Чтобы не думать, не чувствовать, не вспоминать, приходилось себя тратить. Ночью забудешься — а утром снова… Надо было контролировать себя ежеминутно; боль, слабость, отчаяние всегда наготове.

Со дня, когда его это настигло, немало уже прошло… Лежал дома в городе, надеялся и выжидал, — пока не узнал отец, не заставил поехать в больницу. Диагноз — как приговор… Долгие дни и долгие ночи в палате, процедуры болезненные, словно убеждающие его, раз за разом, в серьезности и непоправимости происшедшего… К тому времени, как отпустили, знал уже, что сделает.

Заброшенный этот дом помнил хорошо, заприметил давно, случалось и заночевать там, когда ходил к северу на этюды.

Все от Яконура… И беда от него, и приполз — к нему.

Тут недалеко, напротив пади, за камышами, на песчаных островах, в темноте их сейчас не видно, рисовал; перебирался по камням; накрыло волной…

Постигло несчастье; коснулось кости его и плоти его; поразило от подошвы ноги его по самое темя его… Такие слова повторял ему и себе отец, приходя в больницу; такая беда, что говорил о ней осунувшийся, постаревший отец такими словами. Ужасное, чего можно ужасаться, то и постигло его, то и пришло к нему… Такими словами, от своего отца, он думал бессонными ночами в палате. Только душа его сбереглась…

Рассудил: к Яконуру… Он поможет. Отцовскими же словами: он причиняет раны и обвязывает их, он поражает, и его же руки врачуют… Он устрашает и низводит до отчаяния, и он дарует мужество и надежду… Родина.