Давид Константиновский - Яконур

Ледостав хочет быть.

По скалам вон уже наплески застыли. Осенеца смерзаются. И забереги наросли.

Нашумелся…

Тихий лежал перед бабой Варей Яконур.

Что повелось… Старики молодых хоронят.

Обоим Герасим сказал…

Богу-то и самому хорошие нужны.

Все были, яконурские все и с его производства…

Скует к утру, думается бабе Варе.

То он тает, то замерзает, то не замерзает, то волнуется, то хмурый… Всё подле него.

Сегодня тихий лежит перед ней Яконур.

Пришла к нему. Как Ольге тогда велела.

Теперь сама.

Когда двое сирот друг дружку нашли — как радовалась…

Маленькой ей все песни пела, сказки рассказывала… Жалела, баловала… Грела вечерами руки, они в ту пору уже болели, а Оля перед печью развешивала простыню и представляла сказки.

Василиса, доченька…

Все проверила, все на месте было… Ноженьки маленькие, в туфельках лаковых, то ходили-гуляли, теперь совсем не будут ходить…

Морозит. Вот и покров скоро.

Бывало, постоишь на берегу, посмотришь… Поможет…

Теперь разводья одни останутся посреди льда.

И снегом все заметет…

Совсем тихий перед бабой Варей был Яконур.

Стояла на берегу… Высокая, прямая.

Лицо ее непроницаемо.

Руки ее опущены.

Внезапно взгляд его упал на собственную руку.

Удивление. Сначала — просто удивление.

Вдовин приподнял ее, впервые ощущая ее вес и как оценивая его; медленно, осторожно пронес по воздуху перед собой. Остановил у сухих глаз. Долго внимательно рассматривал. Сколько на ней всего…

Затем — страх…

Когда успело это произойти? Не заметил… Старая рука. Старая… Много ли еще там отмерено? Насколько меньше того, что уже было?..

Потом испуг, смущение.

Это видно… По его рукам видно. С лицом, голосом можно сделать что-то; руки выдают…

Спрятал.

Он был один на этой тропинке; прятал от себя.

И снова, вынув руку из кармана, медленно пронес ее перед собой и остановил у глаз. Поворачивал, рассматривая.

Вот…

На ладони, на пальцах проступали следы…

Земля, смешанная с песком… Всего лишь земля, смешанная с песком.

Этот тип, как его, Баранов, нигде не обходится без такого!

— Теперь, товарищи, сюда, бросим земли в могилу, чтоб земля была пухом уважаемому товарищу, сначала родственники, где родственники, подходите сюда, пожалуйста…

Земля тогда показалась Вдовину теплой в руке.

Размял, чтобы не комком, чтобы не услышать стука о дерево…

Нет, нет!.. Нет.

Чтобы в самом деле помягче ему было…

Быстро спрятал руку.

От себя.

Закопали… Жил человек; закопали.

Герасим говорил не как коллега или ученик! Как родной Элэл по крови…

Герасим, собственное родство с которым было для Вдовина ощущением давним и явственным.

Он видел в Герасиме много того, что было в нем, было — и от чего сам отказался; ту самую другую половину себя, о которой так и не смог позабыть… Отсюда и особенность отношений, его постоянное внимание к Герасиму… Когда же Герасим враз переменился, приняв его, вдовинское, — казалось, можно было радоваться, ведь он одержал верх, ведь это было подтверждение правильности его собственного жизненного выбора; но разочарование и обида пришли ко Вдовину; обманутые ожидания, вторичное поражение в его жизни, а от окрепшего ощущения родства — только еще горше, и Вдовин, с постыдной для себя неприязнью к Герасиму, мстил ему — за себя, за несостоявшиеся возможности, варианты своей судьбы, за то, что не осуществил Герасим его самые главные и самые тайные надежды…

Сегодня не почувствовал ревности. Лишь облегчение.

В сегодняшнем его поражении была его победа. Так нужная ему, такая долгожданная! Вдовин был удовлетворен выбором Герасима. И благодарен ему; словно вследствие этого его, Вдовина, другая, лучшая половина все-таки уцелела — и, отделившись от него, возродилась и начала в конце концов свое существование.

Сам же он, половина, избранная им…

Кто скажет о нем? Саня?.. Что скажет Саня?

Место в мире! Вдовину хорошо были известны два класса отношений учеников с учителем: когда возникает проблема, кому взять на себя хлопоты с наследием и издание трудов; когда такой проблемы не возникает. Эти ребята, едва подошел срок готовить материалы для симпозиума, составили доклад Элэл из своих работ. «Да, это наше», — ответил Грач. Как-никак Вдовин исполнял обязанности директора и мог задавать вопросы! «Это наше», — повторил Грач.

Как говорить обо всем этом с сыном?..

Удел всех живущих на Земле… Но с чем ты к нему пришел… И что оставил!

С юношеской поры, трудной для него неравной борьбой с родителями за собственное достоинство, Вдовин сохранил воспоминание о картинах, которые любил тогда представлять себе. Вот он, взрослый, с друзьями — с ровесниками, с друзьями старше себя, младше; их соединяют способность подняться над мелкими страстями и потребностями, духовность и благородство их отношений; они ведут беседу, неторопливую, доверительную, и он, такой же, как они, также говорит и, говоря, ощущает в их внимании, видит в их глазах одновременно естественную и волнующую его отзывчивость сердца и ума… Его притягивали мечты о счастье, а не о временной или частичной защищенности, о высоком, а не об успешном…

Шли годы, Вдовин реализовывал свои замыслы, один за другим; шли годы, он становился действующим лицом в картинах, о каких не решился бы в юности помыслить. Картины эти сменялись одна другой… но тех, тех самых, — не было…

А другие — забывались без сожаления…

Медленно начал снова приподнимать руку.

Понес ее к лицу.

Элэл всегда удивлял его…

Вдовин понял, что завидует мертвому.

И тогда он наконец зарыдал.

По себе.

Минуту Грач стоял посреди комнаты. Оглядывал; видел все словно в первый раз — голые стены, цементный пол, окно, забранное решеткой; лабораторные столы с аппаратурой…

Эта задача, куда себя деть!

Не знал, что с собой сделать; пришел сюда, на самое привычное место; теперь стоял посреди своей комнаты и понятия не имел, где тут ему пристроить себя…

Шагнул к столу, сел на высокий табурет.

Локти на стол, голову в ладони…

Когда открыл глаза — увидел, как оттопыривается карман там, где лежит ключ; для того, кто не знает, — может, едва заметно; он — знал…

Оставил этот ключ себе. Память…

Замок новый, надежный! Дверь из толстых досок, плотно пригнанных, знак и все надписи! Контроль по конечному выключателю, красная лампа! Лишь бы в камеру никого не занесло…

Ключ блеснул, падая; ударился о твердое пластиковое покрытие стола — короткий стук, неясный негромкий звон.

Грач схватил ключ, сжал его в кулаке. Сунул в карман.

Снова закрыл глаза.

Холодно здесь как… Бетон, металл, пластик! Озноб, возникший с утра, не проходил… Невозможно согреться.