Давид Константиновский - Яконур

Все это, вкупе с несколько затянувшимися во второй части романа нравственными метаниями Герасима, каждое из которых обозначено и сопровождается развернутыми внутренними монологами, порой заметно замедляет и дополнительно усложняет и без того неспешное, сложно сконструированное повествование. И это, конечно же, отнюдь не на пользу роману, потому что не всякому читателю достанет сил и терпения одолеть столь долгий и медленный путь…

Тем не менее, достоинства, о коих говорилось, несомненно преобладают в этой книге. И, закрывая ее, испытываешь искреннюю благодарность к автору за целеустремленность и глубину, с которой он ставит здесь актуальные проблемы времени, за добротность и поэтичность художественного исполнения, отличающую столь многие страницы «Яконура». Думается, что этот роман можно уверенно отнести к тем явлениям нашей современной прозы, о которых говорил Георгий Марков в своем докладе на VII съезде советских писателей, как о серьезной духовной силе, посредством которой находит достойное художественно-философское отражение все то основное и главное, чем живет сегодня наш народ.

Я видел их в разных обстоятельствах.

Первого я встретил в новом экспериментальном блоке. Он стоял перед окном; декабрьское солнце светило ему в лицо; он смотрел на солнце. Он был один в огромном пространстве блока.

Никто не мешал нам.

Мы сели на ящики у груды металла, — стойки, аппаратура, свинцовые кирпичи. Он обернулся: «А эта труба не светит?» Мы ушли в другой конец блока.

Кого-то я знал из тех, о ком он рассказывал; о других слышал; Грач был старым моим приятелем.

Потом я ездил, разыскивал. Я шел от одного к другому. Многие люди мне помогли и многие книги. Я благодарю всех, кто говорил со мной, и всех, чьи книги я прочел; всех, без кого я не сделал бы эту работу.

Повествование, которое получилось, не является документальным, персонажи и место действия вымышлены. То или иное сходство с реальными событиями и лицами определяется уважением автора к событиям и к людям, принимавшим в них участие.

Перистое облако выплыло со стороны Чертовых болот; белое пролегло на воде поверх розового, от заката.

Вода затихла, слушая мир, который жил в ней. Она ощущала в себе сразу весь тот мир, который она в себе знала; прислушивалась к непрерывному, неостановимому, самодвижущемуся ходу жизни в своем лоне, внимала идущим в ней процессам, реакциям, сменам, бесчисленным рождениям, катастрофам и копошениям.

Этому не было начала и не было конца… Растения пятисот разных видов и животные видов около тысячи занимались в ней своими важными делами. Одни зарывались в дно, другие осваивали пространство возле камней, к которым навечно были прикреплены, третьи ползали, четвертые плавали над ними… Солнечный свет входил в воду, окрашивая ее в яконурские тона… В падях таял снег; Каракан, Ельцовка, множество рек и ручьев неслись к озеру; разлившаяся Стрелина пыталась справиться с ними, но не могла забрать все, и уровень поднимался… Непрерывно что-то прибывало, что-то во что-то превращалось, что-то уносилось, что-то накапливалось в воде и на дне, чего только не добавляли бактерии, водоросли, космическая пыль… Вода устремлялась прямо и вкруговую, текла вдоль берегов и от одного к другому, опускалась на дно, взмывала к поверхности, перенося в себе все, что жило в ней и было растворено или взвешено…

Затихла, слушала.

И она, в свой черед, была частью большего, бухтой Яконура, как и Яконур принадлежал большему, чем он, а то, большее, переходило еще в другое…

Ее назвали — Аяя.

— А-я-я…

Это, говорят, вырвалось у того, кто увидел ее первым.

Вот и мы видим ее. Подойдем ближе… еще… голубое око… вот проступают в нем наши отражения. Здравствуй, Яконур!

Солнце исчезает за Шулуном, потянулся оттуда ветер; бухта готовится к ночи.

От последних лучей, от вечерней ряби она такая, словно глаза закрывает; спать укладывается и закрывает, закрывает глаза.

Вошел, затворил дверь, навалился на нее плечом, прижался щекой; вздохнул. Прошагал к столу, сбросил на ходу пальто в кресло и, сразу положив ладонь на привычную кнопку, включил лампу.

Сел, разгребая перед собой бумаги, книги, образцы, всякую всячину.

Наконец он был один, почти недосягаем в полутьме привычного кабинета.

Тишина…

Я вижу, как сидит он, выпрямившись, подняв голову. Руки его на полированном дереве стола, под конусом света из лампы.

Вскочил, пошел к окну; дотянулся до лампы и выключил ее, черная плоскость окна сразу стала домами, дорогой, автомобилями, соснами, белыми уличными фонарями и красными — на мачтах грозозащиты за лабораториями.

Ветер гонит снежные струи по дну квартала… Весна!

Положил руку на стол, не угадал, пришлось поискать; наконец телефон нашелся; снял трубку, зажег свет, набрав номер, выключил.

— Хорошо, что ты звонишь… Я видела тебя сегодня, у тебя походка изменилась, цепляешь ногами за тротуар, загребаешь носками, плохо ты ходишь…

Он хотел знать, где она могла его увидеть, сколько уж они не виделись, и вспоминал, — только что вахтерша говорила ему то же самое, примерно то же, что он плохо выглядит.

— Я шла по другой стороне… Ты бы поберегся…

Но почему она его не окликнула?

— Серьезно, Леонид Лаврентьевич! Надо все бросить, уехать, отдохнуть…

Почему не окликнула?

— Элэл, пойми, ты не похож на себя!..

На его вопрос она отвечала твердо, объясняла, успокаивала:

— Ты знаешь, почему не окликнула, прекрасно ведь знаешь. И не надо было мне этого делать, и это ты тоже знаешь очень даже хорошо… Нет, не надо было. Нет, нет…

Он знал, — случившееся с ним ни на что не походило из того, что было ему известно; это оказалось в фокусе его существования, это было — он коснулся лампы и включил ее — словно яркий светлый круг на столе в вечерней комнате; рациональные соображения начали казаться дикими, принять в расчет советы, которые осторожно давали обеспокоенные друзья, означало бы отказаться от себя самого, возможно, он представлялся им безумцем, он жил в собственном, особенном мире…

— Не грусти, — сказал он. — Все будет так, как я тебе говорил. Ты же знаешь. Ну, не грусти, Маша — Машенька… Вот послушай. Сидит у себя вечером молодая женщина, в любимом теплом халате, мягкий свет горит, ее сигареты под рукой, кофейник еще наполовину полон, ранняя весна за окном, а в квартире тепло, и женщина знает, что она красива, и знает, что любима, телефон рядом на ковре, — и вот звонок, это он звонит, сказать ей, что она молода, красива и любима…

Она смеялась, тихо и счастливо, он радовался этому смеху и знал: она хочет, чтобы он говорил долго, и ему хотелось долго так говорить и слушать ее тихий, счастливый смех.