Елена Серебровская - Братья с тобой

Напиши маме что-нибудь веселое, ей ведь приходится тяжелее нас всех.

Май 1942 г.

Сева ».

Не очень-то радовали письма сестры. Успокаивая мать рассказом о своем «лучезарном» быте начинающего офицера, он и ее просил написать что-нибудь веселое Маше, поддержать морально. Так подговаривал он их обеих, и каждая старалась выполнить его просьбу получше.

Он уже был вблизи фронта; поручили командовать заградотрядом. Но можно ли об этом писать маме! Маме, которая при неожиданном стуке в соседней комнате вскрикивала? Маме, которая, услыхав в первые дни финской войны о том, что сын ее идет добровольцем лыжником, просто упала без чувств? Нет, она никогда не была трусихой, и сознательности в ней хватало, просто натура досталась ей сверхчуткая какая-то, с обостренной восприимчивостью.

Что же писать ей? Сева придумывал подходящие байки, предавался воспоминаниям о мирных днях детства. По вечерам до́ма спорили иногда об ученом-фантасте Циолковском, о межпланетных полетах. Маша рассказывала об услышанной ею теории: земля когда-нибудь остынет и люди переселятся на другие планеты. Сева и Володя заявили, что они хоть сейчас готовы в космос, в порядке опыта, было бы только на чем лететь. Сама Маша ежилась, а потом прямо сказала — ей и на земле хорошо, и в космос она не ходок. Нет, не полетит. Еще вернешься ли… Сева дразнил ее. Недавно, уже на Памире, он написал стихи на эту тему. Не послать ли их маме — на сбережение до конца войны? В подтверждение того, что встреча состоится вне всякого сомнения.

Стихи назывались «Легенда о будущем»:

Но можно ли отделаться одними стихами! Мать просила написать хоть что-нибудь о себе самом. И Сева писал:

«Мама дорогая!

Я опять не писал тебе три недели, — честное слово, замотался. Живу в лесу, но фронт очень далеко, и неизвестно, когда я туда попаду. Командую ротой, учу бойцов шагать, стрелять, колоть и так далее. Часто идут дожди.

После года пребывания в Средней Азии с жадностью впитываю в себя все красоты чисто русской природы. Леса кругом, грибы уже есть, скоро поспеет земляника и прочее. Есть, к сожалению, и комары, и много…»

— Это вы что, осколки мин грибами величаете? А пули проходят у вас под псевдонимом «комары»? Извините, что заглянул нахально…

На Севино плечо легла рука человека, с которым он вот уже несколько месяцев делил жилье — будь то землянка или похожая на плетеную корзину «комната» из прутьев. И делил ответственность за вверенную ему роту. Теплая ладонь политрука была знакомой, надежной, — хороший достался Всеволоду политрук! Сева всегда легко уживался с людьми, а к политруку привязался, как к родному. Он, «хотя был с виду не совсем военный», но в точности соответствовал Севиному представлению о комиссарах гражданской войны, сердечный и заботливый человек, строгий и непримиримый к нарушителям дисциплины. Эх, дисциплина, дисциплина! И в отдельности каждому ты нужна — своя, внутренняя, и уж совсем необходима коллективу, любому! Без тебя, пожалуй, всё распалось бы на кусочки.

Принимая решения, Сева часто вместо обычного «как ваше мнение, товарищ политрук?» так и порывался сказать по-чапаевски: «а что думает товарищ комиссар?». Приходилось, согласно уставу, обращаться друг к другу на «вы», но каждый из них ощущал, что это всего лишь проформа.

Сева поднял лицо от письма:

— Мамаше пишу…

— Я так и подумал. Ну, не буду мешать.

— Товарищ политрук! — Сева смутился: тут надо было бы назвать человека по имени, такой предстоял разговор. — Я, конечно, оптимист… но на всякий случай ношу с собой в комсомольском билете письмецо мамаше… Если случится что — проставьте, пожалуйста, число дней на пять вперед и пошлите. Уж очень у нее хрупкий организм, не то что у нас мужиков. Так — ничего: простая, работяга, а на переживания — ну, слаба, боязно за нее. А с надеждой-то, постепенно, ко всему привыкнуть легче. Я-то уверен, что не придется посылать это сочинение, дома потом посмеемся… Но чтобы вы знали.

Политрук ничего ему не ответил. Улыбнулся по-отцовски, с грустинкой, мягко прижал его плечи обеими руками и кинул:

— Ясно… Я пошел.

И вышел из комнатки, похожей на корзину. Стенка этой «корзины» была украшена большою картой СССР, — карты были Севиной слабостью с самого детства.

А всё же кому-то хотелось раскрыть душу. Сестра помоложе, посильней, — ей он писал правду. Ей признался, что друг его по училищу ранен и лежит в госпитале. С ней поделился историей, услышанной недавно: какой-то паренек, тонувший на Ладоге во время бомбежки, спасся, хотя его уже занесли в списки погибших. Так могло быть и с Володей, веры терять не следует.

События не радовали: враг полз к Волге, и даже не полз, — пёр напролом, катился. Что-то происходило в армии, — Севу внезапно перевели в резерв и отправили — куда? Об этом он мог только догадываться.

Сестре, конечно, следовало об этом знать. Он написал ей с дороги:

«…Сижу, как генерал без войска, но не скучаю. Всё-таки ехать без бойцов по железной дороге очень удобно и спокойно. Бойцы, как большие дети, любят пошуметь, сбегать на базар, когда запрещается выходить из поезда, а то и забегут так далеко, что поезд уйдет, а ты волнуйся за них, пока они догоняют.

В вагоне — человек двадцать молодых лейтенантов, поют песни, читают книги. Куда едем — не знаем. Между прочим, побывал в Ельце. Еще видны следы хозяйничанья коричневых бандитов: снесенные крыши, разрушенные стены, подорванные мосты. Но если не всматриваться, то нет резкой разницы между фронтовой Орловской и тыловой Ивановской областями. Везде работают, везде в небо смотрят пулеметы на случай визита «аса», и везде нас встречают как лучших друзей.

На прощанье я захватил с собою две книжки — «Черты советского человека» Николая Тихонова и «Стихи 1941 года» Константина Симонова. Помнишь, у Багрицкого? «А в походной сумке книжки и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак». В моей походной сумке пока только один из них. Он доказал, что достоин быть бессмертным, оставаясь в блокированном Ленинграде в эту страшную зиму и воспевая героику осажденного города-борца.