Елена Серебровская - Братья с тобой

— Ушла бы от мужа! Что ты говоришь! А ребенок?

— Ушла бы. Ребенка жаль. Может, я тянула бы, не спешила уйти, терпела бы несколько лет… Это пустой человек. Природа дала ему редкого устройства глотку, красивый голос. Но забыла дать многое другое. Это человек ничтожный. Лиши его голоса — и он ничего не будет значить. А к женщинам слаб, ты же знаешь.

— Они сами лезут к нему, сами искушают.

— Пусть сами. Но не его же одного искушают. Сейчас война, мужчин меньше стало. Однако не каждый бросается так охотно навстречу первому попавшемуся искушению.

— Конечно, я не ты, я бы за такого мужа держалась всю жизнь. Красивый. Деньги домой несет. А что он ухаживает за многими — ты старайся не замечать. Всё равно домой придет.

— Может, я и могла бы не замечать. Но вот он пришел домой. Побыл со мною, а в душу мою не заглянул. Его просто раздражает, что у меня есть своя внутренняя жизнь, свои интересы. Он их совершенно не понимает. Значит, что? Значит, примириться с тем, что муж — это вывеска для дома: люди не осудят, замужняя, и у ребенка есть отец. Так?

— А хотя бы и так. Мужчины же мирятся с этим. Вон у Мухтара жена: красивая, послушная, дом хорошо ведет, а ведь дура дурой, Мухтар — ученый, даже я, полуграмотная, понимаю, умный человек, а она книжек и в руки не берет. И ничего, живут.

— Мужчине меньше нужно. Так многие живут. А мне, женщине, недостаточно иметь мужа вроде таких жен… Муж глупее, чем ты сама? Не могу! Мне надо сознавать, что я с человеком живу, а не с красивой обезьяной… Нет, не потому, что муж — властелин и непременно должен быть умнее и сильнее жены. Нет, но чтобы и для души…

— Заучилась ты, Тоушан… Подумай хорошенько, пока еще развод не оформили. Живи как все.

Тоушан не ответила. Сестра не поймет. Вовсе она не заучилась. Что же поделать, если человек живет и телом и душой одновременно? Если бы только телом!

— Я решила с ним разойтись. Окончательно решила. Но прежде чем подать на развод, надо кое с чем покончить. Я снова беременна.

— Ты! — Сестра радостно поднимается, опираясь на локоть, смотрит на Тоушан и нежно целует ее.

— Это ничего. Я уже узнавала: по состоянию здоровья комиссия разрешит мне сделать аборт. Вот покончу с этим, тогда и займусь разводом.

— Ни за что! Не смей!

Сестра вскочила на постели, она в тревоге, в гневе.

— Ты так со мной не говори, — строго отстраняет ее Тоушан. — Приказы на меня не действуют. Решила — и сделаю.

— Тоушан, милая, душа, отдай мне ребенка! Прошу тебя, умоляю: роди и отдай.

— Ты сошла с ума.

— Отдай! Ты же знаешь, у нас в народе это всегда было принято. У одних родятся дети, у других нет. Подарят новорожденного, — он и не знает об этом, он и зовет матерью и отцом тех, кто его растит.

— Ты сошла с ума.

— Отдай, прошу тебя! Я так хотела детей. У нас с мужем их не было, теперь убили его, я некрасивая, замуж второй раз не выйду — вон сколько девушек без женихов, не то что старух, как я! Роди и отдай, пусть он моим будет, на меня и запишем.

— Дурочка. Роди… А потом его грудью надо кормить; ты, что ли, кормить будешь? У тебя же молока нет.

— Буду! Как только ты мне его отдашь, у меня и молоко в груди заиграет, появится сразу! Увидишь, Тоушан, душа! Не убивай его!

Они не заснули в ту ночь. Горячий, страстный шепот сестры стоял в ушах Тоушан весь следующий день. Как она упрашивала! Она готова была ноги Тоушан целовать, только бы та ребенка оставила, только помогла бы ей хоть так узнать материнство.

Тоушан ничего не обещала. И теперь из вечера в вечер она ложилась спать почти со страхом, ожидая, что сестра снова продолжит свои атаки. Ожидания оправдывались. Не выдержав, Тоушан однажды прикрикнула на нее. Сестра замолчала, но и молча она просила. Это было невыносимо.

Рассказывала Тоушан об этом Маше страшно волнуясь.

— Вот так, Мария Борисовна, даже сама не знаю, как поступить. Я-то решила, а вместе с тем… Одна у меня уже растет, а если двое будет.

Легко ли давать советы в таких случаях!

— Чужую беду руками разведу, к своей беде ума не приложу, — сказала Маша грустно. — Самой тебе придется решать.

Молчание. Долгое, затянувшееся.

— В женщине эгоизма маловато. Нет, что я говорю, слово не то, — продолжала Маша. — Женщина себя меньше осознаёт как отдельного человека, а больше как человека для других — для детей, мужа, родителей. Между тем, сознание своей личности — дело необходимое, женщинам же его подчас не хватает. Не эгоизм это, а другое. Ну, например, я знаю такого человека: живет молодой ученый, помешанный на своей науке. Любовью пренебрегает, семьей, радостями жизни. И сквозь все препятствия прорубает свой нелегкий путь, как ледокол во льдах Арктики. Надо понять и решить, что для тебя главное в жизни. Ничего, что я говорю «ты»?

— Говори!

— Ты человек талантливый, незаурядный сама знаешь. Но талант — это только возможность. Его проявить надо. В трудах.

— Люблю очень литературу. Пушкина люблю. А еще больше — нашего Махтум-Кули.

— Тогда ничего не бойся. Сестра пускай с дочкой твоей возится, ей забот и без второго ребенка хватит. А ты иди в науку, врубайся, как ледокол во льды. Разве это не здо́рово — показать, на что способна туркменская женщина в науке! Нет, это не эгоизм, это другое, только я слова не подберу. Держись, Тоушан, ты не одна на белом свете. Будет трудно — приходи в любое время. И не называй меня по отчеству и на «вы», я же тебя старше всего-то на каких-нибудь восемь лет.

Прощаясь, поцеловались. Уже в калитке Тоушан вспомнила:

— Я и не спросила тебя: муж пишет? Как там в Ленинграде?

— В Ленинграде порядок, а мужа перевели в другую армию, на юг. Написал из Севастополя. Красивый был город, сейчас одни развалины у моря. Но ничего, отстроим, лишь бы поскорее с войной покончить. Заходи, подруга!

Сегодня в вечернем институте лекций не было, и Маша пришла домой пораньше. У свекрови сидела Аделаида Петровна. Пили чай из верблюжьей колючки. Свекровь услыхала от кого-то, что верблюжья колючка содержит ценные витамины и тонизирующие вещества. Уговорила Машу взять ножницы, кошелку, надеть кожаные перчатки и пойти в пески. Там Маша настригла колючки, свекровь вымыла сухие веточки, измельчила ножницами и теперь заваривала. Чай действительно был приятный, — янтарно-зеленый, с хорошим запахом.

Женщины, видимо, спорили о чем-то, Маша застала их в середине спора. Как всегда, когда она приходила домой, ей прежде всего хотелось умыться. В прихожей сбросила платье, налила из ведра воды в жестяной умывальник и подставила руки под прохладную струю.

— Вот именно она. Эта самая тихая женщина, — настойчиво говорила свекровь. — Я не от кого-нибудь знаю, мне это в военкомате капитан рассказал, который ей сам расписку выдал.