Семен Бабаевский - Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 2

— Все это так, — согласилась Наталья Павловна, — но уж очень он все делает на военный манер. «Была команда подавать машину». А почему не сказать проще и красивее: «Меня просили подать машину»? У меня он спрашивает: «Прикажете разбудить Николая Петровича?» Да что я ему, генерал какой, что он ждет моего приказа…

— Верно, это у него есть, — сказал Кондратьев, звеня ложечкой в стакане. — Пять лет работы в крупном оперативном штабе дают себя знать.

— В штабе так нужно, — возразила Наталья Павловна, — а в райкоме требуется другой язык.

— О деталях, Наташа, не спорю, — согласился Кондратьев, прихлебывая чай из стакана, — но, я вижу, Алеша приобрел на войне такое замечательное качество характера, какому может позавидовать не один наш партийный работник… Ну, так вот. — Он встал, подтянул пояс. — Две недели я не буду в Рощенской. Если станут звонить из крайкома на квартиру, так и скажи: «Лес сажает…» Скажи, для шутки, что заделался лесоводом… — Он обнял Наталью Павловну, поцеловал в щеку. — Ну, оставайся. А Алеша парень славный! Ты его еще узнаешь и полюбишь…

Дождик все еще моросил, стараясь промочить землю насквозь, утро выдалось хмурое, даль была скрыта, над станицей низко-низко нависли тучи. Кондратьев уселся я машину, это был «ГАЗ-67», закутался в бурку, взглянул на молчавшего шофера — на его суровом лице было написано: «Я готов ехать куда угодно, колеса укручены цепями, мотор сильный, руль в крепких руках».

— Яша, сперва поедем в Белую Мечеть, — сказал Кондратьев и посмотрел назад: там сидел Алеша.

От Рощенской до Белой Мечети лежала старенькая гравийная дорога, за лето изрядно побитая, с частыми выбоинами, в которых небольшими зеркалами блестела вода. Дождь все припускал и припускал, вода стекала бугорками по смотровому стеклу. «Да, погодка такая, что только лес сажать», — подумал Кондратьев, сильнее закутываясь в бурку. А машина, казалось, не замечала ни дождя, ни калюжин и мчалась так, что только грязные брызги заливали капот и смотровое стекло.

Проехали еще несколько километров, и сквозь мутное стекло Кондратьев увидел высокие и темные силуэты, — то ли это были копны, расставленные прямо на дороге, то ли это верблюды шли навстречу машине.

— Алеша, а присмотрись: что это чернеет?

— Кажется, верховые. — Алеша наклонился к стеклу. — Так точно, два верховых в бурках. Это, верно, Тутаринов и Стегачев.

— Яша, останови.

В тот момент, когда всадники посторонились и свернули на обочину, задние колеса поползли в сторону, точно их сдуло туда ветром, и машина остановилась поперек дороги.

Кондратьев приоткрыл дверку, — лошади, с куце подвязанными хвостами, по живот забрызганные жидкой грязью, подплясывали перед машиной на своих тонких, мокрых и грязных ногах. В седлах, укрывая бурками лошадей, сидели не Тутаринов и не Стегачев, а партийный и комсомольский руководители колхоза «Рассвет». Павел Павлович Алешкин был мужчина пожилой, грузный, с серыми глазами; он курил, но лицо у него, всегда чисто выбритое, было таким свежим, какое бывает чаще всего у людей некурящих. Его спутник, еще молодой парень, чернолицый и суровый, был Сенька Скворцов.

— Здорово, кавалеристы! — Кондратьев, подбирая полы бурки, вышел из машины. — Далеко путь-дорога?

— Скачем к вам в Рощенскую, — ответил Алешкин. — Погода, Николай Петрович, незавидная… У вас тоже сильно задождило?

— Все люди едут из Рощенской, а вы в Рощенскую? — спросил Кондратьев.

Алешкин соскочил с коня так умело и так легко, точно чья-то невидимая рука сняла его и поставила перед Кондратьевым. Повод он передал Сеньке, а сам схватил руку Кондратьева обеими руками, теплыми и влажными, и сказал:

— Прежде всего — жму вашу руку, Николай Петрович.

«Опять будет каяться, по рукопожатию вижу», — подумал Кондратьев, сердито хмуря брови.

— Какое дело в Рощенской?

— Спешу, Николай Петрович, насчет кинопередвижки… Эта же контора кинопроката… ну просто черт знает что такое!..

— А в чем дело? Все передвижки еще вчера выехали на лесопосадки.

— Моя вина, я этого не знал.

— Ваш «Рассвет» начал посадку леса? — спросил Кондратьев.

— Если говорить откровенно, то мы, Николай Петрович, так сказать, намереваемся все сделать по-настоящему…

— А как это понимать?

— Размах уже взяли крепкий.

— А если исключить «крепкий размах»?

— Тоже дела идут неплохо. Беспартийная масса…

— Нет, погоди… В чем же конкретно дела идут неплохо?

— Готовимся. Политмассовая работа в полевых условиях… Сказать, в условиях осени…

— Погоди, погоди с полевыми условиями, — перебил Кондратьев. — Известно ли тебе, что по всему району второй день идет посадка леса?

— Известно, но я признаю… — светлые глаза Алешкина потускнели. — Моя вина, Николай Петрович…

— Да ты погоди каяться… Что делается в «Рассвете»?

— Делается в общем, я бы сказал…

— Лес сажать начали?

— Николай Петрович, вину свою я признаю целиком и полностью, — не задумываясь, сказал Алешкин, и теперь светлые его глаза снова заиграли веселостью. — Тут мы, Николай Петрович, надо прямо сказать, недосмотрели, и в первую очередь я недосмотрел.

— Да какой в этом толк, ты недосмотрел или кто другой! Дело-то стоит?

— Я виноват и, как секретарь парторганизации, сознаю…

— Павел Павлович, ну куда это годится! Да ты неделю тому назад тоже и сознавал, и признавал, и каялся… А что изменилось на деле? Ошибки признаешь — и снова те же ошибки допускаешь? Карусель — вот что это такое.

— Я никогда критику не отвергал… Я все признаю.

— Да это легче всего — и не отвергать критику и признавать ошибки, каяться и опять ничего не делать. — Кондратьев приоткрыл дверку, посмотрел на молчаливо-строгое лицо Алеши. — Там у нас местечко найдется. — Обратился к Алешкину. — Вручи коня Скворцову, асам поедешь со мной. Сегодня «Рассвет» начнет посадку леса.

Покрякивая и не говоря ни слова, Алешкин покорно забрался на сиденье, и машина тронулась.

«И что мне делать с этим кающимся грешником, — подумал Кондратьев, устало закрывая глаза и прислушиваясь к звяканью цепей на шинах. — Заменить? Нет, придется с ним повозиться…»

Впереди одна выбоина следовала за другой, и колеса, попадая с разгона в лужу, вскидывали столбы грязной воды.

В эти дождливые дни на равнине между Белой Мечетью и Яман-Джалгой среди обычного осеннего пейзажа появились незнакомые глазу тона и окраски. По всему полю — два раза поперек и один раз в длину — протянулись сизо-черные пояса, а что это за пояса, издали нельзя было распознать. Очень они напоминали дороги, но почему бы там быть дорогам, когда невдалеке, по берегу Кубани, пролегает Беломечетинский тракт. Скорее всего, это лежали незаконченные прогоны зяблевой вспашки; видимо, тракторы прошли раз по шесть, а потом бросили и переехали на другое место. Но почему по этой пахоте красноватыми, чуть приметными рядочками тянулись посадки с подпорками в виде таркал? А может, это виноградники? Но кто же тут, на черноземе, станет сажать виноградники?..