Майя Данини - Ладожский лед

Я отвлеклась от Валентины и ее романа, который она писала-сочиняла-ощущала, этот роман, род недуга, захлестнул всех в доме, и…

Но вернемся к Бобрикову.

Узнала сразу по лицу его, да и хозяйка шепнула: «Разведенный», — узнала, что он в бегах от жены. Может, вернется к ней, а может, нет, но сразу было видно, что он отныне один и так хочет оставаться долго, век. Да тут и случилась Валя. Именно: произошла Валя и все кругом.

А кто он, Бобриков? Совсем неважно, кто он — инженер, или зубной техник, или капитан дальнего плавания, или приемщик в химчистке, или директор ателье мод, он и то, и то, и то, но главное, что он не пьет. Пил было, но теперь уже не пьет. Он мог бы быть кем? Даже чемпионом по коньякам, мог быть тренером, даже доктором наук, ну хоть не доктором наук, но кандидатом — вполне, а главное было в том, что он просто знает, чего хочет, да еще и умеет держать себя в обществе, вполне престижен.

О, престиж! Это так много, это так важно. Не уронить себя, не показаться глупой, не забыть, как пишется слово кинематограф, от слова «синема», «синема», то есть знать все слова во всех их значениях и грамматической точности, знать, сколько колонн, фигур на Зимнем и сколько картин Матисса в таком-то зале, вообще любить прекрасное во всех музеях мира, любить старинную мебель и красивую посуду и так далее, а главное держаться с достоинством.

Престиж, о господи, он нужен для тех, кто занят дипломатией и вообще большим политесом. Престиж, пусть им занимается кто хочет, но не я. Имя мое ему — фанфаронство, которому я не причастна совсем.

А у Бобрикова был катер. Не простой катер, как наш, например, а хороший, даже великолепный катер.

Мы и приплыли сюда на катере и собирались плыть дальше. Плавали, глядели на поляны, на лес — куда приплываем, где лучше. Плыли усталые, оглушенные мотором и возненавидевшие его, рычащего, вонючего, — символ цивилизации, столь чтимой, притягивающей и отталкивающей цивилизации, без которой уже не обойтись, которой мы отравлены и задавлены, с которой сжились и в то же время поссорились, плыли на лодочке и удивлялись тишине деревеньки, этих замшелых домиков, они при рокоте мотора были все равно тихими и складными, говорящими: «А пусть их трещат, нам это не вредит, мы и не слышим совсем их, этих моторов, они для нас как комары — пусть», — а мы были все в моторе, в его нервном клекоте, в его страсти, имя ей — скорость, сокращение расстояния, и в то же время эта страсть привела нас к тихому ключику, прозрачному, бесшумному ключу, выливающему свою ледяную воду в темную речку.

Тут мы и остановились. Это был дивный ключик, он притягивал всех жителей в округе, он холодил воду, вытекал из песчаного оврага, из-под корней сосен, из пещерки, которую прикрывали корни сосен, охраняли бобры, птицы и все живые твари, кто пил тут.

Но люди были здесь самыми ревностными хранителями ключа. Они, кто вырос, купаясь в чистейшей воде Ладоги, кто знал только самую светлую воду из колодцев, приезжали сюда за водой, на ключ. Это были гурманы воды, они знали толк в ней и пили воду уж совсем чистейшую, как росу, и то роса для них, верно, содержала некую примесь пыли и цветочной пыльцы. Они бы ее собирали только после того, как дожди промыли листья.

Весь грохот мотора, всю его суету и страсть оценили только тогда, когда после тишины, что наступила, выпили громадный глоток воды из ручья и она омыла душу, утешила ее и вернула на землю: «Вы там думайте, что хотите, делайте свои моторы, ездите на них, только придете ко мне, и поклонитесь, и напьетесь, тогда поймете, что я такое, что такое жить на свете, и заснете блаженным сном человека, которому дарована жизнь».

Вспомнились рассказы о том, как покупали дельцы из Америки секрет пильзенского пива. Купили все: ячмень, солод, что положено, даже сахар и бочки старинные. Долго изучали всю технологию изготовления пива, даже присказки и молитвы старых мастеров, но ничего не получилось у них. То есть получилось пиво как пиво — обычное. Снова приехали и упрекали мастеров из Чехии, из Пильзена, что обманули их, но те сказали, что никто никого не обманывал, что все так точно делали они, как и надо было делать. Не поверили дельцы, снова все изучали, и тогда открылся им секрет: не только ячмень и солод, бочки и прочее, а вода пильзенская придавала вкус пиву. Их вода… И стали в Америку возить пильзенскую воду. Обыкновенную воду — и получился вкус пива, лучше которого нет на свете.

Большая вода Ладоги… То бурная, то тихая, то серая, то голубая. Возле Орешка — целый водопад, все озеро, как океан огромное, сливается в узкое горлышко и течет, течет… И плывут по нему огромные теплоходы, идут, не замечают никаких водосбросов, никаких перепадов, ничего не ощущают эти громадины, а мы на своей утлой лодчонке будто все разом ощущаем — течение и ветер, грохот мотора, который вот-вот сломается, везя против течения нас и нашу поклажу, — гудит, тарахтит, ревет, плюет воду из всех резиновых прокладок и кричит, что он совсем не может дальше, что ему тяжко, что он на пределе, — и навстречу плывут эти плавные громадины, которым нет дела до нас, водомерок, паучков, там внизу — где мы там? Кто мы такие? А мы — живые, мы — тоже мореходы…

Бывают, говорят моряки, волны плавные и мягкие, бывают они жесткие и жестокие, как ножи. Каждая волна — нож в грудь лодочки. Может быть, надо очень много плавать, много ходить по морям и волнам, чтобы узнать все оттенки жестокости волн. Мотор не хочет, не может тащить лодчонку, но вытащил — и мы в тихом мутном канале, вошли и укрылись от ветра и простора, от волн и огромных теплоходов, от самоходных барж, от мелких мух — моторок с большой скоростью, от всех, от всех.

Давно, двести лет назад, Петр страдал на Ладоге, плавал и терял свои корабли и грузы, тогда же он и решил прорыть канал вдоль Ладоги, ему так показалось удобно — проплыл на маленьких своих ботиках — провести корабли берегом, углубиться в такую даль, как только можно. Видно, и он, бесстрашный, боялся этой голубой громадины, которая кажется такой же невинной, как и балтийская Маркизова лужа, о нет, эта расщелина, эта воронка с водой была не того тихого нрава, как лужица. Она кипела страстями ветров и течений, вся бурлила и несла его корабли к чертям на рога, несла на каменистые берега, несла в дальнюю даль и валила с борта на борт.

После мытарств и треволнений, после грохота моторов и всех страстей наступает тишина, прежде всего — тишина, а после — Вечер Отчетливых и Глубоких Восторгов: четки все линии, глубоки и сочны краски, все запахи и тени, все блики на воде, все лучи — прямо в глаза, в уши, в нос — как хорошо. Боже, как красиво. Никто никогда будто не видал этих красок и теней, никто не слыхал этой тишины шорохов, этой свежести, этого покоя не ощущал, и наступает такой прекрасный миг тишины, тепла, безветрия — и погружаешься в тихий сон.