Янка Брыль - Повести

Никита Турок на эти осенне-зимние заработки гонял своих двоих сыновей. На двух подводах, на хороших лошадях. Человек он был работящий и жадный. До придури. Сечки лошадям надо много, так он ночами грыз ее старой косою, окоском. Сам такую соломорезку придумал: как мялка, что ли, только что не лен она мнет, а режет солому. Потом, говорили, соломорезка та приснилась ему в «смертельной» рубахе, белой и длинной, и хорошо-таки напугала: «Зарежу к черту самого! Замучил ты меня! Покупай фабричную!» Тогда уже Турок купил ручную соломорезку, которую парни его, что как раз доросли до помощников, крутили на смену. Здоровенные и послушные.

Сдав на станции зерно, обозники заходили в чайную. Со своими торбами, но перекусить в тепле, взять стакан чаю, а то и баранок или селедку. Только Турковым хлопцам батька такого распутства не позволял. На холоде они, конечно, не сидели, но ели только свое, всухомятку или запивая холодным молоком из бутылок.

Раньше, пока я сам не поехал, Куравка меня убеждал, что Турки шли со своею торбой не в чайную со всеми, а к колонке на площади, один качал воду, а другой запивал ею хлеб, а потом наоборот.

И вот однажды, когда мы сидели в чайной и хлебали горячий чай, туда зашли двое каких-то панков. Из мелких ужендничков [64] Ужендники — чиновники (польск.). , видать, или какие перекупщики. Немного под мухой, а больше с фанаберией. Подошли к буфету, попросили еще по одной.

Чиркун встал из-за столика и подошел к ним. Шестом и мимикой попросил закурить. «Немого» угостили папироской. И зажигалкой пстрикнули под нос. Он стал их благодарить, бормоча, размахивая свободной рукой и что-то немо вскрикивая от восхищения.

Тут я не выдержал, засмеялся.

— Ты цо се смееш? — повернулся ко мне один из панков. — Он ест калека, ему так пан буг дал. Ты цо се смееш?

Он подошел. А я… испугался, что ли. Скорее, растерялся. Ведь что же делать, если полезет драться?..

Я не успел ничего решить, как между нами встрял Куравка.

— Пане, — сказал он очень испуганно, — вы его лучше не трогайте. Не смотрите, что он такой моложавый. Он двужильный. Подковы гнет. Оси ломает. Любого коня подымает навытяжку. А как разойдется — не приведи бог видеть! Что я вам, пане, скажу…

Он нагнулся к панскому уху и что-то зашептал. Потом кивнул в мою сторону головой и снова зашептал.

Панок посмотрел на меня. Исподлобья, таинственно. Ничего не сказал. Куравке он уже сам, без просьбы предложил папиросу. Протянул пачку и мне, а когда я отказался, он посмотрел еще раз и молча отошел к своему дружку.

Уже в дороге все посмеялись над тем, что там Куравка пошептал.

— Пане, — говорю ему, — он ни за что ни про что вас, как муху, шлепнет. Он уже троих убил. А сам в тюрьму не сядет. Оправдают. Сами не знаем почему, но не сядет.

Так я и походил потом с еще одним прозвищем — Двужильный.

Куравка смешил всегда на полном серьезе, а сам чаще усмехался, чем хохотал.

Едем мы, скажем, обозом, возвращаемся налегке. Осень поздняя, но все еще теплая, хорошо лежать на телеге. Кони с пригорка пошли рысцой и догоняют — вдоль большака по стежке идет незнакомая ладная молодица. Куравка, пригревшись под кожухом, лежит себе на боку, опершись подбородком на ладонь, лакомо глядит на шуструю полнушку, а потом, когда совсем поравнялись, тихо окликает:

— Кабето! [65] Кабета — женщина (польск.).

— Что, дядька?

— Купи скалку на лето.

— На черта мне она? — растерянно спрашивает она.

— Как на черта? — совсем серьезно удивляется он. — Макароны будешь раскатывать.

Наконец, догадавшись, та закраснелась и плюнула.

А он смотрит да приязненно улыбается, будто ничего лишнего и не сказал, и не подумал.

Слышать и видеть Василь был мастак.

У Ареся была тогда незамужней дочка Мариля, тоже здоровенная, не очень, как и отец, складная. Но всего девичьего было у ней немало. И добродушная. Около нее припасывался соседский Винцучек, кавалер нерослый, но ловкий и шкодливый. Сидят мужчины в Аресевой хате зимою, еще не совсем стемнело, гомонят да покуривают, а Мариля лежит на теплой печи животом, торчит своим богатством вверх. Все у мужчин будто бы переговорено, а то еще, кажется, и не все, и кто-то говорит без всякого на что-либо намека:

— Винцучка что-то сегодня нету. Неужели он из лесу еще не приехал?

— Приехал, — спокойно и уверенно, как будто зная это, говорит Куравка. И добавляет, кивнув на печь: — Уже вон и сани перевернул…

Как-то при Польше местечко наше сильно горело и после этого дружно собрало денег на «моторовку» — моторную помпу. Для большей верности набожные мещане решили ее «освятить». После обедни поп с дьяконом и певчими вышли на паперть. Открыли святые ворота на площадь, и молодцы пожарнички, не поснимав синих форменных конфедераток, а только по-служебному опустив ремешки «под бороду», по тихой команде «бегом марш!», без гиканья вкатили «моторовку» на высокий пригорок, в большую толпу прихожан. По тому времени и это было незаурядное зрелище, культурное мероприятие. Поп нараспев молился, певчие стройно пели, а какая-то бабка припоздала — «никак же, люди мои», не могла протиснуться вперед, к тому интересному… И надо же было ей спросить как раз у нашего Куравки:

— Сынок, а что это они там делают? Я уже домой было пошла, да вернулась.

— Корову, бабка, к быку подпускают.

— Ой, а почему ж это тут?

— Попову, бабка. К комендантову быку.

— Комендантову? Это к тому, что в постерунке?

— К тому самому, бабка. Ты только так не кричи, а потише. Сейчас вот будут и в колокола звонить…

Одно время, тоже при Польше, Митроша — Важное Лицо был у нас сельским старостой, солтысом. Правда, деревня на него не жаловалась — так себе, смешная важность, и только. Даже купил какую-то кожаную курточку, черно-блестящую, в которой проводил сходки. Перед своей хатой, на улице. Сам он обычно припаздывал, выходил из хаты тогда, когда уже мужчины и соберутся и подождут. Следом за ним выходила мать, старая, недавно овдовевшая Рогачиха, становилась в палисаднике за забором, между кустами сирени, и время от времени вставляла свое, режиссерское:

— Где что хорошее сделается, дак все ж мы, Рогачи да Рогачи. Никто ж другой не поглядит, никто не постарается…

— Тихо, мамаша, дай говорить.

И говорил уверенно и важно, как с трибуны.

Зимою по Нижним Байдунам начала летать необычная галка. На зобу у нее на крепком шнурочке висела круглая, как медаль, фанеринка, на которой выразительно колесной мазью было кругом написано «Soetys». Выйдешь из хаты, сидит на заборе — «Кав!..» и полетела. На другой двор, на третий, четвертый… Все дворы облетает за день. Не было бы той медали, так и не подумал бы никто, что это все одна и та же.