Василий Субботин - Прощание с миром

И с тем же местом у меня другая песня связалась. Опять же несколько слов — и, может быть, даже из того лее стишка. За рекой там, за плотиной сразу, был большой, темный, всегда хмурящийся лес. Там у нас ходил скот и потому во тьме, между деревьями, было много тропинок. Все они, эти прячущиеся в лесу, растекающиеся по склону и лезущие в гору тропинки, выводили затем на большую трактовую дорогу. Канавы ее были усыпаны хвоей и размыты. Одуряющие запахи голубики и можжевельника.

А если углубиться в лес, там среди липняка и сосен попадается черемуха, которую оплетает хмель. Я любил там бывать и любил забираться в черемуховые заросли. И от черемухи и от хмеля у меня всегда тяжело кружилась голова…

Вот почему так запомнился мне вьющийся этот хмель.

Я не знаю, не могу сейчас сказать, сколько мне было лет, я только догадываюсь, что это было в то время, когда мы еще жили дома, на большой реке. Я лежу на чердаке, а может быть, на сеновале, над сараем. Солнце еще только собирается вставать, но его первые лучи уже проникают сюда сквозь окно и сквозь щели в стене, рядом с которой я лежу. Чувствуется, что день будет жарким. Сено, только что сметанное, еще не слежавшееся, не выветрившееся, остро колет меня сквозь рубаху. Через окно, а может быть, через все те же щели, мне виден огород внизу, сразу за которым три одиноко стоящие сосны и рядом с ними кузница. А дальше, ниже, река проходит, здесь очень медленная, глубокая. Это от нее сейчас тянет сюда прохладой…

Я еще лежу, стараясь не открывать глаза, я еще не проснулся по-настоящему, а скорее всего дремлю, и сквозь дрему, в забытьи, в полусне этом, слышу, как внизу, во дворе, о чем-то разговаривают начинающие просыпаться куры и утки. Через все то же слуховое окно, снизу до меня доносится их возня и ранняя, утренняя перебранка.

«Проспали, дураки! Проспали, дураки!»

Это наши глупые сварливые куры раскричались спозаранку.

Однако, как я понимаю, весь этот переполох скорее всего устроили не наши куры, а соседские хлопотуньи-утки. Они первыми стали спрашивать всех:

«Сколько время?.. Сколько время?..»

И тогда молодой и очень еще беспокойный наш петух, услышав это бормотанье, решив, что он проспал на этот раз, и, не разобрав как следует, в чем дело, всполошился и заорал по-дурацкому:

«По-смо-три-ко!»

Просыпающиеся куры и гуси долго еще гомонили, долго не могли успокоиться. Они не успокоились до тех пор, пока петух наконец не сообразил что к чему, и не проорал им еще раз, что времени всего-навсего пять часов утра.

Времени и впрямь было еще очень мало, но куры, как известно, всегда Поятся проспать.

Я снопа засыпаю и сквозь сон, все более одолевающий меня, слышу, как наш старый, важный, всех презирающий гусак, раздраженный вздорным пением петуха и всем этим истошным ранним криком, бормочет про себя:

«Ну и народ… Ну и народ…»

Как-то, и детстве еще, я слышал, как одного человека змея преследовала. Конечно, много и чепухи рассказывают, но кто знает…

Известно, что мужики в деревне ходят покурить друг к другу. Чего только не говорят! Вот и на этот раз, с утра прямо, пришел к нам сосед наш, у нас как раз в это время печка топилась. Сел напротив печки на лавку и стал рассказывать про какого-то человека, которого он то ли сам знал, то ли ему о нем рассказывали… Я совсем еще мал был, но запало в память.

Человек этот шел куда-то, шел по дороге в летним жаркий день. Кто он был, странник, что ли, какой или путник обыкновенный, я этого не запомнил. Так вот человек этот, с узелком и палочкой, шел и шел по дороге, а потом решил отдохнуть, как видно, устал сильно. Посидел этот человек немного под деревом, а потом поднялся и дальше пошел. Шел он так, шел, а потом оглядывается и видит: за ним змея по пятам, по колее дороги ползет. Голову подняла и ползет. Он испугался и давай бежать от нее. Бежит, оглядывается и видит, что змея не отстает от него, смотрит ему в затылок и ползет за ним, торопится изо всех сил. Он остановится — и змея поглядит на него и остановится, он прибавит шагу — и змея прибавит, не отстает от него… Совсем близко, правда, не подползает, но и убежать от нее нельзя. Как он ни спешит, как ни торопится, но никак не может избавиться от нее. Ему даже жарко стало, он даже шляпу свою войлочную снял, чтобы лицо ему вытереть можно было. Он весь уже мокрым сделался.

Змея как дошла до этого места, где он шляпу свою снял, и дальше не поползла.

Оказалось, что когда этот человек сидел под деревом, змея оттуда сверху уронила ему на шляпу свои змеиные яйца, а может, он и сам их себе на голову стряхнул.

Она только за ними и ползла, за змеенышами за своими…

Он когда махнул шляпой и увидел у себя под ногами эти маленькие, серые, мягкие яйца, он сразу догадался, почему она ползла за ним.

Такой вот рассказ я услышал в тот день от пришедшего к нам мужика и до сих пор помню его. В то время я еще не знал, вправду ли змеи выводятся из яиц, и, когда я это услышал, я еще не знал даже, какая она, змея, есть, и представлял их большими, не такими, как те, что водились в наших местах…

Однако я и теперь уверен, что я в точности передаю рассказ сидевшего у нас мужика.

1955–1965

Над Ялтой высится холм. Это такой округлый горб за спиной Ялты, в самое последнее время засаженный кипарисами и молодыми дубками. Раньше его называли Дарсаном, а теперь построили ресторан, высокие колонны покрыли крышей, и назвали Горкой.

Должен сказать вам, что Ялта так же лепится вокруг своего холма, как Афины вокруг Акрополя… Я всегда об этом говорил, а теперь подумал вот о чем. Не только Афины похожи на Крым, но и весь полуостров Пелопоннесский — на Крымский. И Крым и Пелопоннес, на этом материке, как два пальца… Два отростка, выставленных и море, совсем одинаковые. Но — сразу же за Пелопоннесом следуют Апеннины… И тут я понял: и Апеннины, и Крым, и Пелопоннес, это как пальцы одной руки. Только итальянский побольше, поменьше греческий. А Крым — вовсе маленький. И тут мне все стало ясно. Европа — это рука, ладонь раскрытая… Пять пальцев. Рука человека с пятью ее растопыренными пальцами… Теперь, когда это путешествие состоялось, я могу подтвердить, что это так. Ютландский полуостров — большой палец ее, Пиренеи — указательный, Апеннины — средний, Пелопоннес — безымянный…

Маленький мизинец-пальчик — это Крым мой. Рука человека, повернутая ладонью вверх.

Я предпринял это путешествие из Крыма, с маленького пальчика, и приехал в Ленинград, откуда и выходила «Победа», и отправился вокруг пальцев этой растопыренной руки…